Дети войны
Я помню опалённое войной детство. Я помню, как от голода умирала бабушка, просившая «исти, исти», а мы, дети, неделями ждали маму, уехавшую на Украину, чтобы что-то обменять на еду. А ранней весной бежали в степь и рвали полевые травы, из муки которых тётка пекла нам лепёшки, хотя часть травы мы съедали по дороге.
Мне кажется, что горечь этих лепёшек я ощущаю во рту по сей день.
Желудок бабушки не выдерживал такой грубой пищи, и она постепенно умирала у нас на глазах.
Мои огрубевшие не по годам мальчишеские руки сохранили память первых колосьев послевоенного хлеба, сырость самана, который мы лепили из глинистоземляной жижи, мешая её с соломой для строительства своего будущего дома.
Сколько нас, подростков, тогда выжило?
Перед войной на нашей станичной улице в футбол играли две команды, учителя собрали два класса будущих лётчиков, которыми мечтали стать все пацаны и даже девчонки.
С приходом фрицев кто-то ушёл погонщиками скота, кто был
постарше, погнали колхозную технику за Дон, да так и не вернулись.
Когда немец сбросил первые бомбы, погиб мой друг Николай, его дом был недалеко от Дона, а его младшие сестрички погибли в детском садике на другом краю станицы, куда фашисты сбросили свой смертоносный груз. Лёшку-соседа убили на переправе.
Мы, мальчишки, часто бегали смотреть, как эвакуируется военная техника. В тот день все убежали, а Лёшку догнал немецкий летчик и расстрелял прямо на станичной улице. А в соседнем дворе убили сразу трёх
малолетних девочек. Их отец, Кирьян Никандрович, в предвоенный год завёз с Дона две повозки песка, который высыпал под молодой грушей. Говорил: «Пусть дочки играют во дворе, это лучше, чем будут бродить по улицам, да по чужим дворам».
На месте песочницы была огромная воронка. Всё что собрали от детей, тётка Серафима сложила в свой платок и вместе с изуродованными игрушками захоронила под обгоревшей грушей. А дядька Кирьян пропал без вести под Ржевом. Груша с изуродованным стволом, как и наши судьбы, подростков войны, стоит и сегодня в том дворе, только о войне многие уже давно забыли.
Моя старшая сестра Зинаида, с подружками, помогала медсёстрам в госпитале, грузили раненых на катера и баржи. После прямого попадания вражеской бомбы домой вернулась только Нинка с соседней улицы.
Двое моих одноклассников, Михаил с сестрой Дарьей, погибли во время оккупации, подорвавшись на минном поле, когда искали корову. У наших вожаков-комсомольцев Николая, Анатолия и Сергея полицаи нашли листовки и их расстреляли за связь с партизанами.
Многих мальчишек и девчонок, что были постарше, полицаи угнали в Германию. Обратно вернулись измученные голодом и непосильным трудом только Митя, да Стеша. Митя после войны прожил не долго, кашлял, как туберкулёзник. Инвалидность ему не дали, ведь свои лёгкие он забил не в поле, где сутками работал механизатором, а в шахтах промышленности Германскго Вермахта.
Не прожил и 10 лет после победы над нашим врагом. Стеша, после работы на заводах Круппа, всю жизнь жаловалась на нестерпимую выкручивающую боль в своих пропитанных химией вечно красных руках. Умерла в 60-х.
Дмитрий и Стефан после возвращения из Германии получили сроки и
сгинули в лагерях Сибири.
Пятеро мальчишек с нашей улицы подорвались после освобождения станицы, когда разбирали снаряды, причём трое из одной семьи. Тогда многие собирали артиллерийский порох для разжигания печек.
Александра покалечило трактором на посевной в ночной смене.
Младшая сестра Серафима умерла в 1944 году от воспаления лёгких. Сестра Мариша, повредив ногу косилкой в свои 12 лет, потом долго не
могла выйти замуж из-за сильной хромоты. Сошлась с овдовевшим
Григорием Николаевичем, умерла в молодом возрасте, сказалось голодное военное детство.
Девчат Клаву и Машу в последний год войны привалило деревом на заготовке леса для строительства колхозных амбаров. Алексей и Трофим, приписав себе по полтора года, ушли в 1943 на фронт, но назад не вернулись. Алексей погиб на Миусе, а Трофим был разведчиком, часто писал письма, был награждён орденом, погиб в Берлине 8 мая 1945 года. Жаль, что не осталось фотографий нашего класса.
Один Митрофан, которого мы ненавидели всей улицей ещё в детстве за его жадность, пособник полицаям, вернулся с сытой мордой через 15 лет и, став ветераном труда, живёт по сей день за Доном.
Сколько нас осталось сегодня, подростков той проклятой войны…
( Из воспоминаний подростка военных лет).
Из воспоминаний Г.З. Кузьменко:
«Мы, я и мой друг, Костромин Михаил Матвеевич, жители хутора Гапкина, поехали за лошадьми на третью бригаду, где наскочили на немцев-велосипедистов, которые отобрали у нас лошадей и плеть. Били нас плетью. Когда немцы уехали, мы поймали лошадей и уехали на вторую бригаду, куда опять приехали те же немцы, забрали работающих на бригаде военнопленных и куда-то ушли.
Бросив табор, мы с бригадиром ушли домой. Колхозники ещё долгое время боялись выходить на работу.
7 января 1943 года, при отступлении немцев, мы слышали, что они в хуторе Каргальско-Белянском расстреляли много мирного населения. Мы с другом Костроминым Михаилом решили уйти в степь и там спрятаться, чтобы немцы нас не нашли. Когда мы остановились у Россоши, под оврагом у х. Гапкина, нас догнали ещё трое: Мацко Никита, Малетин Виталий,
Костромин Василий. А когда пошли по Россоши, Малетин и Костромин Василий вернулись домой. Пройдя три километра, мы остановились. В 200 м от нас появился танк и стал стрелять за хутор Гапкин в сторону х. Белянского.
Наступила ночь на 8 января. Мы решили идти в сторону бригады №2, где был ток и яма, в которой можно было отсидеться, пока придут русские.
По пути к току решили зайти на табор бригады. Зашли в дом, а там сидят три военнопленных и семья эвакуированных из Сталинграда. Здесь поужинали и решили идти к яме. Когда пришли к яме, она была занесена снегом, и нам негде было укрыться. Решили идти на табор.
Идём, а вокруг трещат пулемёты и гудят выстрелы, горят дома в х. Гапкине, в колхозе им. Калинина и в х. Ермилове. Доходим до табора, слышим разговор немцев, а где, не поймём.
Легли в подсолнухах. Михаил решил сходить на табор, узнать, что там. Нет и нет Косторомина, и мы с Мацко решили идти на табор. Приходим, там сидят пленные и семья из Сталинграда и Михаил. Через пятнадцать минут пришли 12 немецких пулемётчиков и завели разговор о том, что как бы мы их не расстреляли. Один военнопленный начал объяснять немцам на немецком языке, что мы идем из Сталинграда. А нам рассказал, какие мысли у немцев.
Мы решили идти спать в скирды, где проспали до 12 часов. Когда проснулись, Костромин захотел идти на табор, а Мацко Никита не решался. Костромин пошел один, и мы поплелись следом. Немцев на таборе уже не было, были те же пленные и семья беженцев, начали варить обед.
На коммуну Калинина прошли два немецких бронетранспортера. К нам пришёл ещё один пленный. Бронемашины вернулись опять на бригаду № 3. А через 15 минут пошли обратно на колхоз Калинин. Снова вернулись на бригаду, где стояло скопление немецких машин.
Через полчаса к нам на табор пришли два военных в шинелях и два в полушубках. Немецкие машины, возвращаясь из Калинина, остановились на дороге и повернули стволы пулемётов в нашу сторону. Мы выскочили и залегли за фундамент. Немцы начали решетить дом, в доме застонала женщина. Один пленный испугался, весь затрясся и, подняв руки, вышел. Немец кричит: «Алес, ком!» Мы все вышли.
Пленный на немецком языке стал врать, что мы отступаем на Украину. Немец объяснил, что Калинин, Гапкин и Ермилов в руках русских и направил нас на х. Лисичкин. И мы все пошли на Лисичкин. Идем и думаем, куда спрятаться? Немецкие машины ушли на бригаду № 3, затем вернулись назад на бригаду № 2, одна машина остановилась, другая идет вдоль дороги. Немец стал стрелять из пистолета по ребятам. Мацко Никита Зиновьевич повалился на снег, остальные стали разбегаться. Бронемашина остановилась, и немец, высунувшись по пояс, продолжал стрелять из пистолета. Один военнопленный, 1925 года рождения, убежал в сторону Россоши и скрылся.
Остались четверо пленных, и мы с Михаилом. Вижу, подъезжает бронемашина. Услышав выстрелы по мне, я упал. Немцы начали убивать лежащих по правую сторону от меня, одного пленного, потом другого и ранили Михаила. Но он сел, и подняв руки, стал кричать: «Пан! Пан!» Я повернул голову в его сторону и видел, как немец перезарядил пистолет и добил его.
Я отвернул голову, немец это увидел и стрельнул мне в спину. Я не шевелился. Он постоял немного, потом машины поехали. Когда они скрылись на бригаде № 3, я стал подниматься и понял, что ранен ещё в бедро. Поднялись ещё два человека и бросились в подсолнухи, там поднялись ещё трое, и все побрели на табор. Я побрел вдоль Россоши на хутор...»
«...Уже через 200 метров от места ранения я стал чувствовать, что выбиваюсь из сил, но знал, что если упаду, то могу замерзнуть. Сел на край скирды, где ночевали прошлую ночь, и вижу, что на солому идет кровь. До хутора оставалось 4 километра, шел, останавливаясь через каждые 10 метров.
В полночь дошел до овчарни, обошел мост, где должны были стоять немцы. Дошел до овцефермы, где жили киргизы, нашел землянку, попросил сделать мне перевязку. В глазах уже чернело. Попросил воды, и послать кого-нибудь ко мне домой. Два киргиза, Ахмет и Трахим, перевязали меня и послали старуху в хутор.
Наступило утро 9 января, пришла старуха с моей сестрой. Немец по ним стрелял, но не попал. Утром 10 января пришли русские. Через три дня отвезли меня на операцию, где вырезали мне пулю, которая попала в спину и застряла в правой руке. Друга пуля прошла насквозь, ударившись о кость бедра».
Георгий Кузьменко, 1924 г. р., х. Гапкин Константиновского района Ростовской области.
Онуфриенко Людмила Григорьевна, пережившая оккупацию 1942-1943 г.г. у памятника летчику.
