Немец все ближе и ближе подкатывался к Дону. Иногда по ночам вдалеке виднелось зарево, и слышалась канонада приближающихся боев.

Недалеко от нашего хутора бойцы Красной Армии спешно возводили укрепления, день и ночь копали траншеи, сооружали землянки и рыли ходы сообщения к ним. Каждый день через хутор шли отступающие красноармейцы, проезжали повозки с ранеными. По пыльным и уставшим лицам отступающих бойцов и стонущим раненым, перемотанным окровавленными, серыми от пыли бинтами, было видно, что совсем рядом идут жестокие кровопролитные бои.

Нас, мальчишек, матери посылали со скромным узелком продуктов к бойцам, понимая, что полевая кухня отстала где-то в пути или попала под бомбежку. Вот и обходились бойцы тем, что смогли принести местные жители, или ловили рыбу и готовили днем уху в землянках, чтобы не привлечь немецких воздушных разведчиков.

Как обычно, я бежал по лесу, засматриваясь то на пернатых, взволновано щебечущих о приближении войны и нервно перелетающих с ветки на ветку, то останавливался у больших муравейников, где насекомые дружно сооружали свои укрепления.

Опушку леса от ближайшего излома траншеи отделяло всего несколько десятков метров. Когда сквозь поредевшие стволы деревьев уже были видны фигуры бойцов, снующих у насыпи ближайшего ко мне дота, я услышал приближающийся рев немецких

стервятников. Свист пулеметной очереди и разрыв первой бомбы на опушке леса притянул меня к земле. Земля вздрагивала и звенела от пулеметных разрывных пуль. Сквозь пыльный занавес, ветки и листья, отсеченные осколками бомб, сыпалась на мое

тело. Комья вырванной земли колошматили меня без передышки. Я не мог поднять головы.

Когда разрывы перенеслись вглубь донской степи, я почувствовал под собой сырость. Это перевернутый кувшин с молоком выливал содержимое на мою рубаху и

штаны. Приподняв кувшин, в котором оставалось не более половины молока, я взглянул на траншею, где были видны перемещающиеся каски красноармейцев. Десятки «юнкерсов» продолжали атаковать дальние окопы, а от Дона вверх ползли десятки немецких танков. Я насчитал более двадцати восьми машин, когда послышался свист, и рядом с дотом разорвался первый снаряд. За танками медленно тянулись бронетранспортеры с черными крестами, и бежали вражеские солдаты. Нам в школе пришедший с войны однорукий учитель русского языка Николай Иванович рассказывал, что воевал с «коричневой чумой», так он называл фашистов. Эти солдаты были с серой форме.

Когда вражеские танки повернули вглубь степи, и вражеская пехота развернулась цепями за своими железными монстрами, из дота ударил наш пулемёт. Какой отважный стрелок, подумал я, когда серые фигурки стали сыпаться в степи, как осенние орехи

в саду у деда Григория. Они что-то вскрикивали, падали и навечно замирали на донской земле, другие прятались за холмиками и складками степи и вели огонь из винтовок и автоматов в сторону дота. Несколько танков повернули по направлению к доту, открыв бесперебойный огонь по траншее и пулеметчику.

В траншее вздрогнул ствол длинного ружья, и ближайший танк завертелся на месте. После второго выстрела задымил сначала белым, потом густым черным дымом. Два монстра, обойдя подбитый танк, низовьем небольшой балки направились в сторону опушки леса.

Я уже опасался, что немцы увидели меня и хотят раздавить, думая, что я солдат. Но, видимо, они хотели обойти дот. Один танк бронебойщики подбили у самой опушки леса, второй повернул назад. Воспользовавшись передышкой, я поднялся и принялся собирать наполовину передавленный своим телом обед бойцов. Сырые яйца были подавленны, молока осталось полкувшина, хлеб и немного бабкиного сала, которое она хранила на черный день. Видимо, этот день пришел.

Пройдя несколько метров, я услышал знакомый рев приближающихся вражеских самолетов, и бросился бежать к траншее, чтобы донести хоть часть продуктов смелым бойцам. Но «юнкерсы» так и не дали достигнуть траншеи, и я укрылся в воронке у последнего дерева на опушке леска.

Около часа фашист смешивал все живое со степной землёй. После налёта гудела голова, тряслись ноги, ныло всё тело. Кровь, смешавшись с

пылью, струилась серыми струйками из расцарапанных коленок, я практически ничего не слышал. Единственное, что я увидел, это бесстрашного пулеметчика на бруствере траншеи, который поливал огнём наступающих фашистов. Три танка обходили его с двух сторон, длинное ружьё бронебойщиков валялось изуродованным за траншеей, несколько бойцов вели ружейный огонь.

Выстрел, облако дыма и всполохи огня в окопе, часть человеческой руки упали недалеко от меня, тлела обожженная гимнастерка. Меня стошнило. Я невольно заплакал и сжался в комок.

Было страшно и одиноко, меня засыпало землей после каждого разрыва вражеских снарядов у дота. Сколько продолжался бой, я не знаю.

Когда стрекот немецких пулемётов и разрывы танковых снарядов стали реже, я осмелился выглянуть из воронки. Между мной и дотом лежали два раздавленных танком бойца, рядом горел немецкий танк. Внезапно послышался отдаленный знакомый стрекот пулемета. Да! Это наш отважный пулеметчик вел бой из траншеи. Немцы заходили на его позицию подковой, он был почти окружен и перемещался с пулемётом по траншее. Враги не могли поднять головы, и лишь изредка какой-то немецкий солдат, пытаясь броситься с гранатой к окопу, мгновенно находил свою смерть. Следом слышался разрыв немецкой колотушки.

«А я так и не донес этому пулеметчику обед...», – на глаза невольно накатились слезы.

Почти час пулеметчик, меняя позиции, вел прицельный огонь из своего Дегтярёва. Потом на позицию отважного воина вышли два вражеских танка и стали обходить его с двух сторон. Смелый красноармеец не растерялся, он пополз по полуразрушенной

траншее к ближайшему танку и поразил его гранатой, а следом открыл огонь по спасающимся танкистам и вражеской пехоте.

Но другой танк почти в упор выстрелил по позиции красноармейца. Наступила звенящая тишина, даже немцы боялись подняться в атаку, они что-то громко кричали друг другу. Танк остановился в нескольких метрах от пулеметчика, открылся люк, и из

него показался фашистский танкист. Раздался выстрел, и танкист упал в башню танка. Махина тронулась на героя, раздался страшный нечеловеческий крик. Закрыв глаза и уши, я упал на дно воронки. Меня затрясло в лихорадке. Мне казалось, что скрежет

вражеской махины, перемалывающий кости героя, и этот скрежет и крик умирающего красноармейца у меня внутри головы.

В следующее мгновение вздрогнула земля, и я невольно выглянул из воронки. Из открытого люка танка валил черный дым.

Кто он был, этот герой-пулеметчик, не отступивший от коричнево-серой чумы? Кто он, давший бой целой армии фашистов?

Немцы бегали вокруг горящего мертвого зверя и пытались заглянуть под гусеницы, стреляли под танк, один фашист даже бросил гранату. Они всё ещё боялись, что пулеметчик жив и даст им отпор. Но пулемет молчал...

Когда я, оглушенный, шатаясь, вошел под вечер в дом, мать почему-то не кричала, как обычно после наших мальчишеских проказ, а кинулась ко мне и, упав на колени, обняла мои исцарапанные в кровь ноги в изорванных штанах и стала причитать и плакать. А бабушка, увидев меня, стала молиться. Покосившись в сторону зеркала, я увидел себя. Нет, это был не Сашка-сорвиголова, как меня прозвали на хуторе. Это было пыльное, лохматое огородное пугало в окровавленной рубашке с одним рукавом и в изодранных в лохмотья штанах. Только вот такого количества ссадин и синяков у меня не было даже после драки. Потом мама с бабушкой кинулись меня переодевать, купать

и расспрашивать, но я почти ничего не слышал. Крик пулеметчика, скрежет немецкого монстра и шум боя стояли у меня в голове. Я мечтал об одном, чтобы поскорее уснуть, а утром, когда проснусь, всё, что я увидел, оказалось бы просто страшным сном.

Но настало утро и первое, что я услышал, была немецкая речь, взволнованное кудахтанье кур, визг поросят, женские крики и стрельбу на окраине хутора.

Война пришла на донскую землю...