Проза

Проза (18)

Пятница, 17 мая 2019 17:19

Солдатская судьба

Автор

Бывает так, что боец погибает от пули или осколка в первом же бою. Обиднее всего быть убитым в последние дни войны или уже после Победы.

Но бывали и другие случаи, когда воин пропал без вести, или на него пришла похоронка, а он вернулся после войны живой. На то она и война, чтобы запутать судьбы людей, причинить боль от утраты и радость от победы и возвращения сына, брата, отца в родной дом.

На той войне были и более запутанные судьбы воинов. Об одной из таких судеб мне и хотелось бы рассказать читателю.

 

Девятнадцатилетний Александр Семёнович Саломатин, уроженец станицы Константиновской Ростовской области, в 1938 году был призван на службу в Красную Армию. Но по окончанию службы не суждено было Александру вернуться домой. Неспокойно было на границах родного государства. Войну артиллерист Саломатин встретил на Ленинградском фронте. Его мать дважды получала похоронки, которые, очевидно, сократили её жизнь не на один год.

Первый раз его похоронили на Ленинградском фронте под Нарвой.

Полковым разведывательным группам так и не удалось вскрыть огневую систему противника, захватить пленных и документы. Так было отмечено в журналах боевых действий дивизии.

В ходе очередной операции группа разведчиков, в которой находился Александр, смогла подойти поближе к оборонительным рубежам противника и определить огневые точки врага. Но и они сами были замечены и окружены. Несколько огневых точек врага ещё не были уничтожены, и разведчики, организовав круговую оборону, продолжали корректировать огонь артиллеристов.

Как вспоминал Саломатин, в тот момент единственным выходом было решение вызвать огонь на себя. После артобстрела разведчики не вернулись к своим ни в первый, ни на второй, ни на третий день. Очередная группа разведчиков, посланная в одну из ночей, не нашла их тел среди множества воронок. Домой Александру полетела «похоронка».

Его молодое тело, изрешечённое осколками снарядов, санитары стрелкового полка нашли только на пятый день после прорыва вражеской обороны. Обходя поле боя, они увидели в воронке засыпанного бойца, лишь часть ступни и лица вырисовывалось из-под земли.

Откопав воина, констатировали: «Не жилец: если выживет, это будет чудо». И отправили его в госпиталь.

Чудо произошло, Александр выжил. Молодой организм хотел жить и бороться с наседавшим на Отечество врагом. Восемь дней Саломантин пролежал без сознания, потом лечение и снова фронт. «Бить врага беспощадно!», – сообщил Александр своё единственное желание в письме к матушке.

Двадцатипятилетний сержант Саломатин продолжал вместе

с ленинградцами отстаивать Родину от ненавистного врага, делясь пайком с голодными детьми. После прорыва блокады истощённый Александр опять попал в госпиталь. Из госпиталя – на фронт, снова бои и опять ранение в августе 1944-го.

В октябре 1944 года в Латвии, под Ригой, его похоронили второй раз. Нет, писарь ничего не напутал, разведчик артдивизиона сержант А.С. Саломатин вместе с радистом не вернулись с боевого задания.

 

В то время противник отступал. За три года войны он укрепил свои оборонительные рубежи дотами, провел подземные коммуникации, врыл танки в землю. Ввиду плотного огня, нашим разведчикам долгое время не удавалось даже приблизиться к передовому краю противника, а не то, чтобы взять языка.

Для разведгруппы старшего сержанта Саломатина складывалась

похожая ситуация, как под Лениградом. Нужно было любой ценой проникнуть в оборону врага и скорректировать огонь полковой артиллерии на подавление огневых точек противника. Задача осложнялась тем, что здесь у врага все огневые точки были хорошо замаскированы под местный ландшафт.

На рассвете перед разведчиками открылась хорошо укрепленная оборонительная система. Все опорные пункты были связаны траншеями, скрытыми ходами перемещения. Все доты также имели ходы сообщения, между которыми стояли открытые пулемётные точки; за траншеями – скрытые, врытые в землю танки; в лесках, очевидно, орудия или миномёты. И это только то, что можно было заметить в первые часы наблюдения.  На то, чтобы вскрыть в этой системе все огневые точки противника, требовалось время, которого у разведгруппы не было. Готовилась крупномасштабная наступательная операция.

Разведчиками было принято решение о корректировке кратковременного огня по видимым и предполагаемым целям, спрятанным в лесистой местности, с расчётом, что, запаниковав, противник обозначит и другие огневые точки. Так и произошло. После первого же артобстрела противник выдал новые, ранее невидимые места размещения орудий.

Теперь оставалось только своевременно засекать места, откуда были проведены выстрелы, и корректировать огонь наших артиллеристов.

 

«Но это хорошо говорить, когда ты в своём расположении, а не в нескольких сотнях метров от вражеских орудий, в центре обороны врага!» – вспоминал ветеран.

 

Вскоре немцы поняли, что рядом есть корректировщики противника, и стали прочёсывать местность. А на обороне противника всё выявлялись и выявлялись новые доты, орудия разного применения, танки, куда спешили фашисты, занимая оборону. Приходилось вносить изменения, направлять огонь наших орудий по прежним точкам и по новым.

Так разведчики оказались в окружении. Многие из группы погибли, успеха на отход не предвиделось, а сведения об огневых точках противника были необходимы для успешного наступления советских войск. Вот и решили: «Двум смертям не бывать, одной не миновать! Если погибнуть, то –уничтожив врага!» Тем более, у Александра уже был опыт вызывать огонь на себя.

 

И снова в дом Саломатиных в посёлке Константиновском по-

летела похоронка...

Лишь по счастливой случайности он остался жив, о чём сослуживцы сообщили маме Александра, когда он лежал в госпитале. Но теперь она уже не верила приходящим письмам. Думала, что его друзья пишут, успокаивая поседевшую мать. А сын продолжал бить врага уже в другой части, ведь свой

дивизион ушёл далеко вперёд, на Запад.

Старший сержант штурмового стрелкового батальона 880-го стрелкового полка 189-й Кингисеппской краснознамённой дивизии А.С. Саломатин в апреле 1945 года при отражении контратаки противника в районе г. Эльба был ранен, но не оставил поле боя, показав образцы отваги и мужества. Награждён медалью «За отвагу».

 

И когда в один из ноябрьских дней в дом Саломатиных постучали и погрубевшим голосом сказали: «Мама!», она не поверила. Не сразу открыв двери, она сказала: «У меня сын погиб на войне...»

 

Прожив десятки лет, герой разведчик-артиллерист говорил:

«Так поступил бы каждый. Если бы пришлось повторить всё сначала, не задумываясь, вызвал бы огонь на себя».

 

Он ещё часто вспоминал дни пожарищ, раскалённые стволы

орудий и погибших товарищей, не доживших до Дня Победы...

А в выдвижном ящике стола семьи Саломатиных мирно лежали три медали «За отвагу», орден Красной Звезды и другие награды, напоминающие потомкам о героизме сержанта Александра Семёновича Саломатина.

___________________________________________________

Из архива г. Константиновска и МО РФ, запись Т. Котельниковой.

…В 42-м я был подростком. В летний солнечный июльский день, я со своими друзьями, такими же подростками, находился на берегу Дона.  Кто-то из станичников чинил лодку, кто-то разбирал рыбацкие снасти. Женщины полоскали белье. Детвора плескалась в воде возле берега.                      

Неожиданно, вверху за покатым склоном, над станицей раздалась канонада боев. И буквально через полчаса на склоне показалось несколько десятков красноармейцев, мечущихся по склону, часть из которых, бросая оружие, в спешном порядке стали спускаться к реке. Еще первые бойцы не спустились к реке, как на верху склона показались немецкие мотоциклисты и бронетранспортеры, а следом и немецкая пехота.                                        

Все происходящее длилось несколько минут, и когда отступающие красноармейцы подбежали к берегу, я увидел, что основная масса из них - люди азиатского происхождения, и очевидно, плавать не умеют, потому, что из них никто в воду не полез, все бегали по берегу с криками о помощи. Они бедные метались вдоль береговой линии в поисках выхода из адского положения. Я видел, как с командой «Вперед» прыгнул в воду совсем еще молодой лейтенант и следом грузный, в годах мужчина в звании старшины с планшетом на шее.

Не знаю, что меня толкнуло, но я последовал за ними. Вот только теперь я услышал пулеметные и автоматные очереди, перебивающие людские крики на берегу. Немецкие пули достигали водной глади реки и с плюханьем, свистом и каким-то урчанием уходили в толщу воды. Я уже не думал о том, что происходит там, на берегу, где остались мои друзья. Мне казалось, что все немецкие автоматы и пулеметы нацелены только на нас.        

Лейтенант был видимо не плохой пловец, потому как при каждом обстреле он успевал подавать команды:     «Нырять!», и сам это делал мастерски. Позади тяжело плыл старшина, которого лейтенант постоянно подбадривал и подгонял. Но планшет, видимо с ценными документами, постоянно подплывал к лицу старшины, закрывая ему видимость, а при нырянии и плавании стукал его по лицу.

 Сколько времени все это длилось, сказать по прошествии стольких лет, трудно. Но помню, что, не доплывая до противоположного берега реки несколько метров, после очередной пулеметной очереди, вынырнули мы со старшиной одни. И меня охватило чувство страха, что если сейчас старшину убьют или он утонет, то весь мир просто перестанет существовать. Теперь я, видя мучения старшины, слабые его взмахи руками и частое погружение под воду без особой нужды, просил: «Дяденька, не тоните! Дяденька, не тоните!»  И когда, наконец, я встал на ноги, ощутив прибрежную отмель, я бросился помогать старшине, выбраться на берег. Он просто выполз на берег и потерял сознание. Вечером мы ушли к своим, где через несколько дней встретили советских танкистов и в этой части со старшиной дошли до Берлина».

(Записан со слов рассказчика)

Только вчера ушли в сторону Дона последние отступающие подразделения Красной Армии. Из хутора на нижних дорогах, в пойме видне­лись брошенные повозки и остатки военного имущества. За Донцом и за Доном, в районе Константиновской слышались отзвуки боев.

Двоюродные братья Шевченко, Николай и Иван, отправились за хутор Костиногорский. Каково же было их удивление, когда на окраине хутора они нашли штабной автобус Красной Армии с оружием. Обрадо­вавшись находке, ребята часть оружия, в том числе и пулемет Дегтярева, спрятали на чердаке в доме отца Ивана и дяди Николая – Александра Ивановича Шевченко.

На следующий день молодые патриоты решили опробовать оружие в деле. Николаю было четырнадцать лет, а Ивану – семнадцать. «Нам надо научиться стрелять, а то нас не возьмут на фронт», – предложил Иван.

Взяв пулемет, ребята отправились в степь. Выбрав удобное место, за пригорком, расставив и укрепив сошки пулемета, братья приготовились к стрельбе, оставив за спиной родной хутор и направив оружие в сторону хутора Михайловского, где уже хозяйничали немцы.

К радости подростков на горизонте из-за Дона появился немецкий самолет-разведчик «рама», прозванный в вермахте «Der fliegende Auge» – «летающий глаз». Эта двухмоторная немецкая воздушная машина счи­талась одной из лучших моделей, легкоманевренной при атаке советских истребителей, имела на борту несколько орудий и пулеметов, и, благода­ря комфортабельным кабинам, – хороший обзор.

Видимо, фашистский пилот, поэтому и был так уверен в своем превосходстве и неуязвимости. Да и чего ему было бояться, когда регулярная Красная Армия ушла за Дон и держала оборону в нескольких километрах от этих мест, и только разрозненные остатки частей РККА пытались про­рваться на Южный берег Дона...

Заложив крутой вираж над хутором, он подставил свой брониро­ванный борт под ствол «дегтяря». Ребята хорошо знали этот самолет с черными крестами, притягивающий следом немецкие бомбардировщики. «Вот и патроны не придется тратить зря», – сказал Иван, и дал по само­лёту две короткие пулеметные очереди. Пули, найдя уязвимое место и пробив обшивку самолета, как разъяренные пчелы, впились в тело не­мецкого пилота. Вражеская махина изменила траекторию полета и плавно устремилась к хутору Михайловскому, но, не долетев до земли, вы­бросила шлейф дыма и упала в Михайловские сады. Братья, радостные и одновременно испуганные, бросились в свой хутор. Теперь необходимо было спрятать оружие.

«А вот и подходящее место схрона – заросли малинника в соседнем дворе», – предложил Николай.

А к хутору уже приближался рокот мотора и лязг гусениц легкого не­мецкого танка. Подростки кинулись в заросли малины, где столкнулись лицом к лицу двумя лейтенантами РККА.

«Ребята, есть ли немцы в хуторе?» – спросил один из них.

«До этого не было», – ответил Иван, невольно опуская глаза на еще теплый пулемет.

Пришлось молодым патриотам прятать и оружие, и отступающих офицеров.

На окраине хутора уже раздавались крики «Хальт!», «Партизанен!». Немцы спрыгивали с легкого танка и разбегались по маленькому хутору в поисках партизан. Братья, вмести с офицерами Красной Армии, укры­лись в садах за хутором. А ночью они проводили офицеров к ерику Про­рытому, выходившему к реке Дон, где еще вчера переправлялись отсту­пающие красноармейцы и вернулись домой, где и признались матерям о своей «партизанской» стрельбе.

Вскоре в хуторе, для порядка, появились полицаи и «полицейская часовня», как ее называли подростки.­ Один из полицаев был очень наглым. Он приставал к девчонкам-подросткам – «невестам» местных пацанов, а дедов и ребят при встрече на улице любил полоснуть плеткой. Вот хуторские ребята и решили ему отомстить.

Ночью, пробравшись в «часовню», когда пьяные полицаи спали, один из подростков, скрутив валики из немецкой листовки, вставил их между пальцами ног полицая и поджег. Сначала был ночной танец боси­ком испуганного старшего полицейского, а наутро – коллективная порка плеткой всех хуторских подростков и отбывание наказания в холодном подвале полицейского участка...

Скоро пришла долгожданная зима, а с ней и освобождение хуто­ра. Жаль, что полицай «должник» сбежал в январе 43-го года с отсту­пающими немцами. Говорили, что перед отступлением атаман Старо-Золотовской собрал всех полицаев, и они ушли за Донец.

В доме Николая расположился штаб полка, а в доме Ивана, напро­тив, – полковой наблюдательный пункт со стереотрубой на чердаке. Через стереотрубу можно было наблюдать, как немцы возводили укрепления на противоположном берегу реки в хуторе Кресты, заставляя местных жи­телей рыть окопы и разбирать собственные дома для строительства блин­дажей. Дальнобойная артиллерия, расположенная в километре за Кости­ногорским, попыталась уничтожить вражескую технику и укрепления, но немцы часто выводили хуторян на оборонительные рубежи, и артобстрел прекращался.

В один из вечеров в балку под Костиногорским прибыло несколько артиллерийских установок «Катюша», и очередное утро превратилось для фашистов в кошмар.

Офицеры и солдаты, расквартированные в домах братьев, учили подростков обращению с военным оружием, минами и гранатами.

Вскоре воинские подразделения РККА переправились через Север­ский Донец и ушли освобождать города Шахты и Ростов, а с ними ушла и Екатерина Лозина, комсорг хутора, ставшая в последствии зенитчицей.

Весной в хутор вернулся один из офицеров, раненных при освобож­дении х. Костиногорского, и организовал из числа местных подростков отряд по поиску и перезахоронению советских воинов.

Находили и хоронили останки бойцов в Черном лесу и за Старым Донцом на территориях Константиновского и Раздорского (сегодня Усть-Донецкого) районов. Где эти могилы сейчас, «костиногорский партизан» Николай Григорьевич Шевченко уже и не вспомнит...

Ранней весной подростки бродили по полям сражений уходящей войны и самостоятельно хоронили останки советских бойцов. Однажды они обнаружили в михайловских полях немецкий заминированный блин­даж, с растяжками на несколько метров, и, согласно инструкции, остав­ленной офицерами штаба, подорвали его.

Этой же весной Николаю еще не раз приходилось разряжать и уни­чтожать вражеские «сюрпризы», оставленные хуторянам.

После войны у местных казаков оставалась кое-какая животина, вот и приходилось добывать для нее корм. В мае 43 года мать послала Нико­лая на лиман накосить травы. Подросток не растерялся, когда обнаружил там немецкие противотанковые мины. За весну и лето им было обезвре­жено 11 мин. Правда, после последних «разминирований» ему достался подзатыльник. Уничтожить последние мины Николай решил выстрелом из припрятанной винтовки, вот и получил оплеуху от матери после взры­ва. (По воспоминаниям Н. Шевченко, жителя х. Костиногорского, Кон­стантиновского района.)

 По рассказам михайловских старожилов, после освобождения района от фашистских войск в 1943 году, из михайловских садов старшие подростки приносили крылья с черными крестами – от немецкого самолета. Их использовали в качестве навесов над сенниками. По воспоминаниям, где-то в тех местах находился упавший и развалившийся немецкий самолет.
Возможно, это и был тот немецкий воздушный разведчик, сбитый братьями?
Куда он делся, сегодня уже никто не помнит. Скорее всего, его вывезли на металлолом. На освобожденных территориях и в послевоенное время, выполняя указы Совнаркома собирались оружие, гильзы, каски, а также черный и цветной металл на переработку, а технику – для нужд фронтов (в годы войны) и восстановление сельского хозяйства. Много восстановленного автотракторного парка было передано в колхозы.
О важности этого говорят принятые государственные документы: в апреле 1942 года – № 118, об организации сбора стальных шлемов на полях сражений, в мае 1942 года – № 139, об организации сбора отечественных и трофейных стрелянных гильз и направлении их в тыл.

Четверг, 02 мая 2019 09:48

Орда

Автор

Молодые девушки Елена с сестрой Марией, уставшие, но радост­ные, о чем-то весело щебеча, возвращались с работы домой. Сегодня они опять заработала продукты, и еще им выдали мед. «Вот радости будет нашим!» – думала Елена и не сразу услышала приближающийся рокот. Обернувшись, девушки увидела немецких мотоциклистов, нагло разгля­дывающих младшую и стройную Елену.

«Ком!» – услышала она от немца, сидевшего в коляске мотоцикла. Елена еще никогда не видела немецких солдат, но слухи, ходившие о них, ничего хорошего не предвещали. Девушки испугано смотрели то на одно­го, то на другого немецкого солдата. А они нагло смеялись и о чем-то громко говорили между собой. Лена попятилась назад, прижимая к груди так тяжело заработанный продовольственный паек.

«Ком!», – опять послышалась резкая команда, и недовольный плот­ный немец вылез из коляски мотоцикла и направился к девушкам, держа впереди автомат.

Лена была не из пугливых, но судя по настроению этих двух зарвав­шихся фрицев, было видно, что их шутки кончились, и они обозлены ее непослушанием.

Немец, быстро приблизившись к Елене, выхватил ведерко с медом. Перекинув автомат за спину, он раскрыл платок, прикрывающий верх­нюю часть ведра, понюхал его, потом грязными от пота и пыли пальцами достал немного меда и, положив его в рот, задрал голову к небу и замы­чал. Опустив голову, с восхищением взглянул на девушек и сказал: «Гуд фрау, гуд».

Забрав ведерки с медом, залез обратно в свое «логово» – коляску мотоцикла, и оба немца уехали. Сестрички еще долго стояла на обочине станичной дороги и смотрела вслед удаляющимся немцам. Через неко­торое время страх прошел, и они поспешили домой, куда направились и «отважные» немецкие воины.

Идя домой, Елена думала, как объяснить маме, что они отдали паек, в котором так нуждалась ее семья? Как объяснить это разбойное нападе­ние?

Но, пройдя по станице, она поняла, что объяснять ничего не при­дется.

На станичных дорогах стояли несколько немецких крытых грузовых машин, и около десятка мотоциклов, вокруг которых, как и по всей стани­це, бродили немецкие солдаты. Ворота колхозного склада были открыты, и немецкие солдаты спокойно опорожняли колхозные запасы. Кто-то из них ловил кур, кто-то тащил кабанчика в машину, другие в пилотках и касках несли куриные яйца. Основная часть вояк была без оружия и по­лураздетая. Кто-то весь в куриных перьях, кто-то испачканный в молоке. И все это сопровождалось женским воем, проклятиями стариков.

Вспоминая уроки школьной истории, Лена подумала: «Это орда!»

(По рассказу жительницы ст. Нижне-Кундрюченской, Усть-Донецкого района, Елены Капитоновны Жмыховой (Ажогиной).

Четверг, 02 мая 2019 08:41

Переправа

Автор

...Боевых действий в хуторе Авилове еще не было, но тревожные сводки Совинформбюро подтверждали, что война быстро не кончится. Да и недавно прибывшие на Северский Донец для возведения дополни­тельной переправы через речку солдаты РККА подтверждали опасение местных жителей, что немец прет на Кавказ и, естественно, не минует и донскую землю.

Все чаще через местные паромы проходили машины с ранеными, да и военной техники и оружия донцы не видели за всю свою жизнь столько, сколько ее прошло на запад за последний месяц. Хотя сколько было этой техники? – Все больше обозы да пешие солдаты в обмотках с винтовками.

Солдаты через Кундрюченскую переправу свозили пустые большие винные бочки к берегу Донца и собирали переправу на случай отступле­ния частей РККА за реку. Рядом кружилась местная ребятня. Взрослое население хутора работало на сельхозработах, возводило укрепления, ко­пало траншеи.

После нескольких случаев диверсий, выражавшихся в закапывании ночью траншей, попыток слома заграждений, в хуторах были созданы за­градотряды из таких же шестнадцатилетних подростков, как Петр Со­рокин и Николай Краснянский, обучающихся военному делу и владению винтовкой и штыком.

Вечерами и ночью они несли службу под руководством старших. Охраняли выкопанные днем траншеи и части переправы, а в свободное время приходили помогать солдатам. Женщины старались подкормить измотанных войной бойцов, проживающих в хуторе. Шестнадцатилет­ний Петя Сорокин всей душой прикипел к веселому и мастеровому бой­цу Георгию Ковалеву и почти целыми днями пропадал на строительстве переправы. Первые дни и недели жаркого лета 1942 года были относи­тельно спокойными, и работа по наведению переправы спорилась.

Боевые действия происходили на Верхнем Дону, и временами каза­лось, что это очередные учения, и завтра всё закончится.

Но эта жестокая война требовала новых жертв. Не обошла она сторо­ной и хутор Авилов. Первые немецкие воздушные разведчики появились в донском небе еще в начале июля, но советские истребители не давали им спокойной жизни. Хотя это не спасало переправу от бомбежек.

После очередного воздушного боя немецкий самолет разведчик «Рама» был подбит и ушел со шлейфом дыма в сторону расположения своих частей, но и наш истребитель тоже не долетел до аэродрома и упал в песчаном карьере, хотя летчик остался жив и спустился на парашюте.

Через несколько минут армада немецких бомбардировщиков сорвалась с неба к построенной переправе. В этот раз налет был настолько внезап­ным или Георгия отвлек воздушный бой, только не успел он добежать до укрытия, как за его спиной разорвалась фашистская бомба. Так и погиб Георгий Ковалев, не увидев разрушения своего творения – переправы.

Переправу восстанавливали еще пару раз, но через несколько дней немецкая авиация разбила ее окончательно, так и не дав воспользоваться ею отступающим войскам Красной Армии.

Георгия Ковалева похоронили на местном кладбище. Еще долго под­росток Петр не мог смириться с гибелью своего старшего товарища. А после освобождения района от фашистских захватчиков, ровно через год, Петр сходил к разбитому самолету, где разобрал авиационные патроны и, насыпав в карманы пороха, отправился домой.

Сегодня никто не помнит, что случилось с парнем, возможно, заку­рил и еще тлеющее кресало положил в карман? Нашли парня сильно об­горевшим, а умирая, он попросил похоронить его вмести с дядей Жорой Ковалевым.

Вот и лежат они в одной могиле – солдат той жестокой войны Геор­гий Ковалев, как без вести пропавший, и подросток Петр Сорокин – без­винная юная жертва войны.

(По воспоминаниям Н.А. Краснянского, жителя х. Авилова, Кон­стантиновского р-на).

Четверг, 02 мая 2019 07:52

Секретарь райкома

Автор

В 1905 году в семье писаря села Сариновка Кашарского райо­на Ростовской области родился Иван Марков.

Название села произошло от фамилии пана Саринова, прожи­вавшего здесь до революции. Потом Саринов продал свои земли другому пану, Жученкову, и уехал.

В 1916 году у Ивана умирает мать. В своей автобиографии Иван Яковлевич пишет, что родился в семье крестьянина-бедняка, работал на своем хозяйстве у отца, одновременно учился в сель­ской школе.

После революции, уже в начале 1918 года в селе был создан революционный комитет. На основании декрета о земле, ревком конфисковал помещичьи земли, участки и имущество и раздал их беднейшим крестьянам. Отец Ивана был назначен секретарём сельского совета. После окончания четырех классов Иван работал сезонно, по найму на зажиточных крестьян, до 1922 года.

В 1928 году крестьяне стали объединяться в товарищества по совместной обработке земли – ТОЗы. Но Иван Макаров, в это вре­мя закончивший двухгодичное обучение в вечернем комбинате ра­бочего образования города Ростова-на-Дону и получивший спе­циальность по холодной обработке металлов в техникуме, уже несколько лет работал на заводе «Красный Аксай». С октября 1927-го по сентябрь 1928-го он служил в 8-м полку связи рабоче-крестьянской Красной Армии. По возвращению со службы посту­пил на завод в должности мастера цеха, а через год был принят в ВКП(б).

В ноябре 1929 года на пленуме Центрального Комитета пар­тии было принято постановление «Об итогах и дальнейших зада­чах колхозного строительства», в соответствии с которым было ре­шено направить в колхозы и МТС на постоянную работу 25 ты­сяч «передовых» городских рабочих для «руководства созданны­ми колхозами и совхозами». Это постановление получило боль­шой отклик среди рабочих заводов. Во исполнение данного реше­ния, открывались курсы повышения квалификаций и обучения бу­дущих руководителей сельских хозяйств.

В январе 1933 года ростовским горкомом партии Иван Яков­левич был направлен на учебу в высшую коммунистическую сель­скохозяйственную школу (ВКСХ), на животноводческий факуль­тет, после окончания которого, в ноябре 1935 года направлен на ра­боту в должности заместителя начальника политотдела мясосовхо­за № 37. Сегодня это ООО «Стычное».

В предвоенный год, в январе 1940-го, начальник политотдела совхоза № 37 Иван Яковлевич Макаров избирается первым секре­тарем Николаевского райкома ВКП(б).

Нелегкое время для секретаря райкома Макарова выпало в годы его руководства – выполнение плана сдачи сельхозпродук­ции и сбор налогов государству; отправка лучших сыновей Роди­ны на фронт, размещение прифронтовых воинских частей и приемраненых в донские станицы и села, оказание госпиталям и воин­ским частям посильной помощи; мобилизация населения, от под­ростков до стариков, на работы по возведению укрепрайонов и пе­реправ через Дон, поддержание прифронтовых дорог в надлежа­щем состоянии, сбор денежных средств на изготовление военной техники, сбор теплых вещей для воинов Красной Армии... В об­щем, «всё для фронта, всё для победы» над врагом!

А когда фашисты вступили на донскую землю, настала необ­ходимость в создании истребительных отрядов и подготовки ди­версионных партизанских групп. И все затраты средств и рабочей силы ни в коем случае не должны были сказаться на выполнении планов госпоставок сельхозпродукции, и даже наоборот, с каждым днем, месяцем и годом необходимо было перевыполнить нормы, увеличить объемы сбора сельскохозяйственной продукции.

По отчету самого Макарова, Николаевский район был окку­пирован с 20 июля 1942 года, хотя несколько очагов сопротивле­ния отступающих частей Красной Армии еще держали оборону в районе ст. Николаевской и ниже по течению Дона. Вражеские мо­торизированные и танковые колонны, не встречая на своем пути серьезного сопротивления, проскочили территорию Николаевско­го района и уже к 17 июля вышли к станице Константиновской, а 18-19 июля вели кровопролитные бои у переправ Северского Дон­ца. И только непокорные полки 156-й стрелковой дивизии, распо­ложившиеся на левом берегу Дона, и авиация 4-й воздушной ар­мии не позволяли фашистам прорваться на противоположный бе­рег и выйти на кавказское направление.

В отчете Макаров напишет, что партизанский отряд был раз­бит на группы. Всего создано шесть групп по пять-семь человек. Но когда группы стали выезжать на назначенные места, там появи­лись немцы, связь между группами была потеряна. Только 26 июля стало известно, что созданный партизанский отряд не смог уйти в подполье, часть отряда вместе с командиром И.Л. Кулаковым эва­куировалась вглубь страны.

Собрав оставшихся партизан и небольшой актив из 18 чело­век, Иван Яковлевич переводит работу райкома на нелегальное по­ложение. В дальнейшем его подпольный райком назовут «парти­занской группой», а местные жители будут называть их партизан­ским отрядом.

Подпольщики сумели сделать небольшие схроны оружия и продовольствия, но предатели выдали эти места. Группа не смог­ла стать боевой единицей партизанского фронта. По району были проведены рейды с прочесыванием местности, балок, леса и дон­ских хуторов. Для проведения облав были привлечены немецкие автоматчики, полицаи и бандеровцы. Через два месяца, после оче­редных облав, Иван Яковлевич Макаров и бывший старший лей­тенант, военрук местной школы Иван Семенович Астахов, как на­чальник штаба подпольного райкома, предложили расформиро­вать отряд на мелкие группы и действовать по обстановке, поддер­живая связь через связных. Кому принадлежала идея расформиро­вания, сегодня неизвестно, но впоследствии за это решение будут держать ответ и Макаров, и Астахов.

Многие коммунисты и комсомольцы разошлись по соседним хуторам и станицам, некоторые выехали в соседние районы для проведения антифашистской агитации и создания партизанских групп на местах. В станице остались около 10 человек, в том числе и отчаянная, секретарь райкома комсомола Феона Колотенко.

Подпольщики собирали сбрасываемые советскими самоле­тами антифашистские листовки, распространяли их по хуторам и расклеивали на домах местных жителей, перерезали линии связи немецких штабов, проводили разъяснительную работу среди насе­ления против фашистской диктатуры, саботировали работу на ок­купантов.

Осенью 1942 года несколько партизан-подпольщиков были арестованы: бывший инструктор райкома Яков Сергеевич Шишкин, председатель колхоза «Волна революции» Пахом Агапо­вич Тимофеев, заместитель начальника политотдела Гапкинской МТС Филипп Иванович Донецков, комсомолки Зина Богданова и Феона Колотенко. Тимофеев после продолжительных пыток был расстрелян в Белужьем лесу.

Колотенко после пыток удалось со­вершить побег из подвала полицейского участка. Судьба Богдано­вой неизвестна. А Донецкого и Шишкина вызволили из плена бой­цы Красной Армии при освобождении Ростовской области. За рас­пространение антифашистских листовок 3 января были расстре­ляны цыганские семьи, всего 38 человек, из них 3 женщины, 5 под­ростков и один ребенок в возрасте 6 месяцев.

Макаров в своей авто­биографии написал, что ру­ководил подпольным райко­мом партии с июля по но­ябрь 1942 года.

Он ушел в Киевский район Ростовской области и жил там под видом воен­нопленного в колхозе «Ста­линская искра», где подгото­вил подпольную группу из 12 человек, и при отступле­нии врага они совместно с другими партизанами уни­чтожили до 150 оккупантов.

Конечно, судьба многих жителей, помогающих под­польщикам, осталась неиз­вестна – как живых геро­ев, так и погибших. Известно, что благодаря партизанской груп­пе подпольного райкома был сохранен от подрыва фашистами ста­ничный элеватор, где хранилось около 3000 тон семян зерновых и масленичных культур, 1547 лошадей, 2919 голов крупнорогатого скота и 3028 овец.

В очередном акте об ущербе, нанесенном фашистами району, Макарова напишет:

«Сожжено 19 зданий, уничтожены паромная 287 п.м. и дере­вянная переправы общей протяженностью 91 п.м., разрушен кир­пичный завод... Таким образом, ущерб, нанесенный фашистскими варварами, составил в сумме 125172606 руб...» (Акт № 1014, Кон­стантиновский райархив).

Из характеристики Макарова, датированной 16 июня 1943 года, следует, что Иван Яковлевич вернулся на работу и присту­пил к своим обязанностям секретаря райкома с 16 января 1943 года (ЦДНИРО: ф. Р-3, оп.1, д. 23, л. 42).

 Послевоенное время было мирным, но не таким спокойным, как казалось со стороны. После освобождения района от оккупан­тов в 1944 году ещё не зажили «фронтовые раны», нанесенные фа­шизмом нашей промышленности и сельскому хозяйству. Были слу­чаи как нарушения дисциплины, так и диверсий, много предателей и дезертиров скрывалось от наказания, а, следовательно, был не­обходим постоянный контроль на производстве и усиленная бди­тельность органов НКВД. Вот тут и вспомнили заслуги и обиды на бывших партизан Николаевского района: как после освобождения секретарь Макаров отбирал незаконно присвоенный скот у станич­ников, как заставлял работать днями и ночами. Обиды, зависть и несправедливость, а порою и просто месть, подстегивали людей к написанию доносов в соответствующие органы.

Сегодня уже никто не скажет, кто был прав, и кто из мести пи­сал доносы на своих же земляков. Многие документы до сих пор засекречены. Но по результатам проверок нескольких бывших пар­тизан арестовали и отправили в далекие сибирские места. Кого-то впоследствии реабилитировали, как незаслуженно униженную Феону Колотенко, ранее представленную к ордену Красной Звез­ды. А кто-то отбывал наказание, как говорят: «от звонка до звон­ка».

Скорее всего, за свою доверчивость и заступничество за сво­их боевых друзей пострадал и бывший секретарь Иван Яковлевич Макаров. Он не был арестован, но и не был награжден. В те годы пострадало много партизан. Отстояв свою Родину в борьбе с вра­гом, не все из них встретили Победу. Кто-то пропал в застенках ге­стапо, кто-то в лагерях своей страны. Также кто-то из предателей был пойман и наказан, а кто-то дожил до наших дней и получил «заслуженные» льготы.

В январе 1945 года Макарова направляют на работу уполмин­загом в Семикаракорский район. В период работы в системе заго­товокзаго­товок, в 1950 году, приказом министерства ему присвоено персо­нальное звание советника заготовительной службы 1-го ранга.

Избираясь членом райкома партии и депутатом райсовета Се­микаракорского района, в 1954 году Макаров назначается началь­ником управления сельского хозяйства и сельхоззаготовок. В этом же году министерство заготовок ходатайствуют перед обкомом партии о назначении его на прежнюю должность, но он уезжает в город Азов, где в ноябре месяце назначается директором местно­го молкомбината.

Макаров И.Я. с внучкой Мариной.

В 1971 году сердце бывшего секретаря Николаевского райком ВКП(б) не выдержало всех пройденных испытаний, выпавших на его долю в нелегкой жизни. Умер Иван Яковлевич Макаров от сер­дечного приступа и похоронен в г. Азове Ростовской области.

Когда всех работящих мужиков станицы Подгоренской забрали на

фронт, в селе остались женщин да подростки, и несколько больных или в

пожилых мужчин. Сергеева Григория назначили бригадиром, а Авилова

Григория – заведующим складом.

Позднее и этих призвали на фронт вместе с отцом Анатолия. Но еще

при них Анатолий со своими пятнадцатилетними сверстниками успел

окончить полуторамесячные курсы механизаторов и приступить к работе

на тракторе ЧТЗ. Правда, заводить каждый трактор приходилось тем же

оставшимся мужикам. Для ребят в колхозе были сделаны специальные

приспособления с увеличением рычага, для разгона маховика трактора.

Но все равно не все ребята были рослыми, а поэтому далеко не все справлялись с запуском двигателя своего «стального коня».

Но недолго пришлось поработать многим мальчишкам на колхозных

тракторах. В середине лета немец пришел на Дон. В одну из ночей, в

конце лета, немецкие солдаты с помощью предателей-полицаев, среди

которых старшим был староста Петр Иванович, согнали около тридцати

мальчишек в сельский клуб для отправки в Германию. Полицаи пропагандировали светлую и свободную жизнь в Германии, свободу в выборе работы, но своих детей почему-то оставляли дома.

Анатолий Жеребятьев со своими ровесниками-земляками Русаковым,

Авиловым, Конобрицыным попал в группу насильно угоняемых в Германию. Так в своей маленькой «стайке», несколько человек четырнадцати-

шестнадцатилетних мальчишек из Дубовки попадут в фашистскую

Италию. Но до этого им предстоял еще почти год скитаний под дулами

немецких автоматов и грозный лай немецких сторожевых собак...

Анатолий Тимофеевич вспоминает, как сначала их, подростков, согнали в длинный барак в Дубовку, недалеко от станции, где они пробыли

до середины осени. Когда немецкие части стали отходить от Сталинграда,

и измотанные боями немецкие солдаты начали заполнять Дубовку, их отправили на станцию и погрузили в проходящие товарные вагоны. Народу

в вагонах было битком, сидели и стояли, спали на голых, грязных досках.

Свозили, видимо, со всех оккупированных городов.

Дальнейший путь проходил через Западную Украину, где всех разместили на открытой террито-рии, загороженной колючей проволокой. Здесь уже размешались и взрослые мужчины, и военнопленные, больные и раненые, сотни людей.

«Кормили один раз в день, похлёбкой из вареной кормовой свеклы.

А иногда немецкие солдаты, просто бросали лагерникам под ноги сырую

свеклу, – вспоминает Анатолий Тимофеевич. – Копали окопы и противотанковые рвы для укрепрайонов немецкой армии. Разгружали товарные вагоны. Пробыв так две недели, до начала наступления советских

войск под Сталинградом, мы были вывезены в Польшу. На территории

Польши попали уже в настоящий лагерь военнопленных, огороженный

высокой изгородью из колючей проволоки, с пулеметными вышками и

сторожевыми собаками.

В лагере были люди разных национальностей и возрастов, простые гражданские и военнопленные. Ко всем относились одинаково, как к рабочему скоту. Всех гоняли на строительство нового лагеря для пленных и строительство оборонительных рубежей, разгрузку прибывающей для ремонта фашистской техники».

Здесь подросткам пришлось увидеть первую смерть пленных. Кормили плохо, той же похлебкой. Пленные умирали десятками. Но фронт продвигался стремительно. В конце зимы подогнали к лагерю большие машины, и началась погрузка узников по 30 человек в машину, потом повезли в Германию. Опять несколько голодных дней скитаний.

«Вскоре нас высадили, но не в Германии, а в Италии. Здесь мы строили новые лагеря, и сами в них жили. Охрана была немецкая. При сопровождении на работы несколько раз сбегал с разными группами по три – четыре таких же подростков. В этот же день нас ловили. Мы ведь не знали местного языка и местности, вот нас и ловили, как котят, а фашисты секли плетками. Но мы опять сбегали.

Сколько это продолжалось, уже и не помню, – говорит Анатолий

Тимофеевич. – Вскоре нас опять переправили южнее, в другой лагерь, где

опять строили оборонительные рубежи и дороги. Бывало, выкопаем глубокую яму несколько метров, немцы привезут готовый металлический

бункер с выводными вентиляционными трубами, спустят в эту яму, а

мы закапываем бункер сверху. Потом отправили в следующий лагерь, где

нас гоняли на строительство дорог. Вот здесь, в этом лагере, и предложил нам один пожилой итальянец, работающий с нами, совершить побег. И мы решились, так как он обещал нас вывести к итальянским партизанам. Мои сверстники-земляки отказались бежать, боясь быть пойманными и расстрелянными, а я решился. Вот мы, пять человек: пожилой итальянец, немец средних лет, и нас трое подростков из Украины и России, несколько дней бродили по горам, и наконец, добрались до партизан. Среди них были люди разных национальностей: и украинцы, и армяне, изо всех уголков Советского Союза и других стран.

Было много бывших военнопленных, беженцев из лагерей. Нам, подросткам, дали немецкие винтовки, а более взрослым автоматы и пулеметы. Здесь, среди партизан Италии я провел все время с конца 1943 года до освобождения итальянской территории американскими войсками. Сильно крупных операция я не помню, но раз 6-7 освобождали военнопленных из лагерей, делая набеги на небольшие лагеря. Один раз штурм был неудачным, немцы успели вывезти всех узников.

Чаще всего мы устраивали засады на дорогах, делали подкопы для

закладки зарядов. В отряде были итальянские партизаны, а им родственники сообщали, где и когда пойдут немецкие автоколонны. Сначала кто-то подрывал первые и последние машины, а мы потом забрасывали гранатами и расстреливали немецких солдат.

Немецкий фронт откатывался к западу, и партизаны шли за ними, продолжая свою диверсионную деятельность. Немецкие солдаты останавливались на постой или ночлег, а мы подрывали эти дома.

После освобождения Италии поступил приказ о сдаче оружия американским военным, и с гор начали спускаться партизанские отряды.

Шли тысячи участников сопротивления фашизму. Среди них украинцы,

русские, белорусы, армяне, немцы, итальянцы...

Много партизан было уроженцев Урала, Сибири и Кавказа. В прибрежном итальянском городе Палермо, где мы сдавали свое оружие и получили документы, нас ежедневно, три раза в день, кормили из полевой американской кухни. Здесь я впервые попробовал настоящие макароны.

Через неделю подогнали машины и нас отправили в город Модена. Здесь мы жили по 20-30 человек в двухэтажных домах. Вскоре нас,

бывших партизан, зачислили в комендантскую роту, и мы совместно с

американскими солдатами были отправлены на охрану советского лагеря переселенцев «Модена».

Вокруг лагеря был выкопан ров шириной в 10 м, который заполнялся водой. На территории фильтрационного лагеря были и мужчины и женщины, как бы два лагеря, отгороженные между собой. Из этих лагерей отправляли на проверку, а прошедших проверку развозили по разным направлениям. Мы, два человека, по одному с каждой стороны, дежурили вокруг лагерей. Мне досталось дежурить с американцем русского происхождения. Он все звал меня жить к себе в Америку. Но я мечтал попасть домой.

Некоторые освобожденные из концлагерей оставались в Италии или уезжали в другие страны, боясь заключения в Гулаге. Даже по пути следования к освобожденной советской территории меняли свое решение, и отдав свой паек и сигареты, уходили обратно на американскую территорию. Но я не верил в их рассказы, и все время ждал отправки на Родину, в Россию, на Дон.

Летом 1945 года нас собрали, и посадив в машины, отправили в сторону Австрии на территорию, освобожденную Красной Армией. Машины с прибывающими останавливались у моста, и все по одному с ручной кладью проходили через КПП на советскую сторону. Здесь нас подвергли проверке работники НКВД.

Но что странно, здесь попадались явные ненавистники всех прибывших из американской зоны освобождения. Рядовой состав и младшие командиры были явно новобранцами. Один из сержантов, проверяющий вещи и документы, просто рвал все документы и раздавал зуботычины, обзывая всех матом и явно провоцируя инцидент, чтобы можно было ни за что просто застрелить неизвестного ему человека. Но хорошо, что вскоре пришёл пожилой подполковник, видимо, старый вояка, начальник сборного пункта, и выпроводил этого олуха.

В одну из ночей нас подняли и объявили об отправке на границу с

Японией, предупредив, что там идет война, и через день утром будет

отправка. До этого нас в течение месяца обучали строевой подготовке

и военному делу.

Здесь я встретил своего бывшего бригадира колхоза дядю Гришу, его так называли все подростки, а позднее, когда служил командиром отделения, встретил завсклада дядю Гришу Авилова. Немного вспомнив прошлое, они мне рассказали о гибели отца. Мы договорились встретиться

вечером. Ночью и утром нас никто не поднял для отправки в Японию. А

проснувшись, мы увидели длинную надпись: «Победа над милитаристской Японией!» Я с радостной новостью отправился в здание, где содержались бывшие советские военнопленные, где проживал и дядя Гриша.

Обнаружив пустые комнаты, я нашел караульного, который объяснил,

что всех ночью вывезли на Колыму.

Через несколько дней я прошёл комиссию и проверки и меня, как механизатора, отправили на Сталинградский тракторный завод. Вместе со

всеми, направляющимися на Родину, я сел в вагон, и мы поехали в сторону

своей страны. Кто-то мечтал встретиться с семьей, кто-то мечтал

о стройке и восстановлении тракторного завода, но все мечты оборвались на одной из ночных станций, когда поступила команда: «Вылезай!»

Все мы оказались на шахтах, где уголь добывался вручную, «зубками»…

Кто строил, кто добывал, но не на тракторном заводе в городе-герое

Сталинграде, а на угольной шахте!

Через два года по стоянию здоровья я уехал на родную донскую землю в станицу, и устроился на работу в родной колхоз».

Болезненный след угольной пыли догнал своего «узника» через несколько лет, лишив его части легкого.

После отсидки в Гулаге, через 10 лет вернулись в родную станицу

Подгоренскую бывшие военнопленные советские солдаты: два Григория,

бригадир Сергеев и завскладом Авилов. Только вот отец Анатолия, Тимофей Михайлович, так и остался пропавшим без вести.

Как потом рассказали Анатолию сослуживцы отца, Тимофей Михайлович Жеребятьев попал в плен. При приближении фронта к концлагерю пленных группами сажали на баржи. Баржи буксирами выводили на фарватер реки, а немецкие асы тренировались в меткости, сбрасывая бомбы на живую мишень…

Позднее Анатолий Тимофеевич переехал ближе к Дону, в город

Константиновск. Но за свою жизнь он так и не встретил своих земляков-

подростков, отказавшихся бежать с ним к партизанам.

А может оно и лучше, что они погибли в плену, не испытав позора и унижения на Родине. Ведь Анатолий Тимофеевич Жеребятьев, имея на руках подтверждающие документы, как участник итальянского партизанского движения, лишившийся части одного лёгкого, так и остался ни признанной юной жертвой фашистского насилия, ни участником партизанского сопротивления, ни ветераном той жестокой войны...

Вторник, 30 апреля 2019 17:37

Диверсант

Автор

Ещё с первых дней июля 1942-го, когда немец вступил на донскую землю, Николай испытал неприязнь к неизвестному врагу. Через хутора и станицы, по направлению к речным переправам Дона и Северского Донца шли смешанные вереницы: в

выцветших и мокрых от пота гимнастёрках, отступающие, измотанные в боях бойцы и беженцы – с чемоданами, узлами, корзинками.

Рядом с ними по пыльным дорогам тянулись вереницы повозок, состоящие, в основном, из женщин и детей, которые с каждым днём увеличивались. Превращаясь в людские колонны, они подходили к Дону. В ожидании многочасовой очереди на переправе люди большей частью располагались в садах, боясь вражеской авиации, о которой ещё только шёл разговор.

Собирающиеся у реки раненые бойцы и беженцы вели разговоры о жестоких боях, потерях своих друзей и близких, из чего местным жителям можно было сделать выводы о приближающейся угрозе.

Полевые госпитали, временно расположившиеся в станице, были переполнены раненными бойцами, часть из которых умирали, и их ежедневно хоронили на станичном кладбище или прямо на берегу Дона.

Всё это Николай видел, когда приезжал в станицу к тетке. Конечно, у Николая, как и у многих подростков, было своё твёрдое мнение, что немец не дойдёт до Дона и вот-вот будет разбит. Но с каждым днём его твердое мнение расшатывалось под напором собственных вопросов: «Почему с каждым днём увеличиваются потоки беженцев и отступающих? Где наши пушки и танки, которых он до сих пор не видел?»

Проходя мимо повозок с раненными бойцами, он слышал разговоры о фашистах, вооруженных автоматами. А красноармейцы-то отступали с винтовками!

Добираясь домой в хутор с учетчиком Николаем Трофимовичем или бригадиром полеводческой бригады Антоном Филипповичем, он задавал им вопросы: «Почему наша Красная Армия не может разбить злостного врага? И почему так быстро к Дону

продвигается фронт?»

К середине июля потоки беженцев и отступающих бойцов вперемешку со стадами и табунами животных увеличились до такой степени, что въехать в станицу стало просто невозможно. На проселочных дорогах стали появляться полуторки и ЗИСы, груженные военным и гражданским имуществом, поднимающие столбы пыли под палящим летним солнцем и спешащие к станичной переправе. Все эти потоки, идущие сверху вдоль Донца и от станицы Николаевской, смешивались у Константиновской, превращаясь в столпотворение.

На станичной переправе пытался навести порядок комендантский взвод. У переправы стоял гул машин, слышались крики людей, плачь детей, ржание, блеяние

и мычание животных. Часть повозок были брошены, некоторые животные ходили в толкотне людской массы в поисках своего стада. Вдоль набережной стояли десятки груженых машин, гужевики с орудиями.

В этот день Николай не задержался в Константиновской надолго. Из хутора на фронт уходили его старшие товарищи Михаил и Антон, и он спешил с ними проститься, но по приезду в хутор уже не застал своих земляков, их ещё утром отправили с первой

подводой через Донец на Шахты...

Сначала появились немецкие воздушные разведчики, через несколько часов бомбардировщики, а ещё через два дня послышалась канонада приближающихся боёв.

Первых немцев Николай со своими друзьями увидели с кургана, находящегося недалеко от хутора. С десяток мотоциклов, легковая машина и бронетранспортеры направлялись к разбитой переправе на Донце. В этот же день оккупанты начали хозяйничать в хуторе.

К моменту оккупации в хуторе осталось несколько мужиков: двое из тех, кто вернулся после переправы колхозного скота и техники за Дон или Донец, два инвалида, вернувшиеся с фронта, и несколько не призванных на фронт по состоянию здоровья,

да с десяток 14–16 летних подростков, а, в основном, женщины, старики, да дети.

Антон Филиппович остался возглавлять полеводческую бригаду, как и при советской власти, только не колхоза, а общины, так называли немцы, хотя местные все же употребляли слово «колхоз».

Николай иногда выполнял поручения Антона Филипповича, отвозил сводки в комендатуру, а по дороге передавал и другие «сводки». Антон Филиппович ещё перед оккупацией заприметил шустрого и принципиального хуторского подростка и часто заводил с ним разговор о войне и об отношении молодёжи к оккупантам. Но, кроме Николая, он так и не подобрал ребят для выполнения своих поручений. Слишком быстро враг пришел на донскую землю, и ему, оставленному для организации подпольной

работы, просто не хватило времени.

Его помощник, Николай Трофимович, ушедший с эвакуированным скотом, так и не вернулся. Теперь сорокалетнему Антону приходилось налаживать связь с остальными подпольщиками через комсомольца Николая.

Оккупация для Николая прошла, как школа выживания в чужой среде. В силу своего вспыльчивого характера он неоднократно предлагал Филипповичу подорвать найденными осенью у переправы противотанковыми гранатами немецкий броневик или

немецкую автомашину – радиостанцию, прибывшую перед фашистским Рождеством. Его молодая горячая душа не могла примириться с тихой подпольной работой, заключавшейся в передаче «сводок» в станицу, он мечтал о серьёзной борьбе с фашистами. Но Филиппович поручал ему только отвозить очередные «сводки» в станицу и один раз привезти несколько листовок. Лишь однажды ему довелось сделать настоящую, как он считал, боевую работу.

В конце июля, направляясь на повозке за сводками в бригаду, он заметил в балке, поросшей тёрном, движение. «Наверно, чья-то корова заблудилась», – подумал Николай, и, остановив лошадь, пошел к балке. Но подойдя ближе, увидел красноармейца с пистолетом в руке, в изорванной гимнастерке. Его измученное и давно не бритое лицо говорило о том, как долго он скитается без пищи и отдыха.

– Парень, ты местный? – хриплым голосом спросил солдат.

– Да, – ответил Николай.

– Сегодня в хуторе нет, а в станице полно. И в соседнем хуторе квартируют, – ответил подросток.

– К переправе выведешь нас? – спросил боец.

– Нет переправы, дядя, разбомбили, а немцы пока не сделали. А к реке могу вывести, – сказал Николай.

– Нет, нам без лодки не выбраться. Со мной ещё раненый, мой дружок, – ответил боец и поник. Потом присел на корточки и спросил:

– А сможешь привезти чего-нибудь поесть, воды и гражданскую одежду?

– Смогу, только вы спрячьтесь, а когда я подъеду, буду петь песню, вы и выйдете из балки, – предложил Николай.

– Хорошо, только еще бы бинтов и спирта, хотя и самогон подойдет, – сказал солдат и пояснил: – Для обработки раны.

– Я мигом! – сказал Николай и, посмотрев по сторонам, побежал к бригадирской двуколке.

Через два часа, вместе с Филипповичем они выехали на повозке в поле за сеном, взяв с собою вилы и собранный наскоро обед, не забыв взять и бутыль самогона.

Подъехав к балке, Николай запел, но боец показался не сразу – видимо, его насторожило присутствие взрослого человека. Потом, все же не выходя из терна, он спросил:

– А с кем это ты, хлопчик, приехал?

– Это наш бригадир, мой старший товарищ, ему можно доверять, – ответил Николай.

– Тогда пусть спускается с корзинкой в балку, а ты постой у телеги, нам с ним погутарить надо, – сказал боец.

После недолгой беседы Филиппович велел подогнать повозку с сеном поближе к балке. Он и боец вытащили совсем обессилившего молодого лейтенанта с перебинтованной выше колена ногой, и, уложив в телегу, закидали его сеном. Рядом, уже в гражданской одежде, прилег и солдат, зарываясь в сено.

Этих двух воинов, красноармейца-украинца, тридцатилетнего Миколу и ленинградца, молодого офицера-артиллериста, и спасли Николай с Филипповичем, пряча потом их в погребе у Анастасии Андреевны, двоюродной сестры местного полицая.

Перед Новым годом Филиппович узнал от местного полицая о наборе молодежи для отправки в Германию и поручил Николаю отвезти документы в станицу и задержаться у тетки на недельку. Возвращаясь после праздника в хутор, Николай встретил

на дороге около десятка небритых, истощенных румынских солдат, они просили чего-нибудь поесть и говорили: «Гитлер капут!»

«Значит, фронт рядом и пора действовать», – подумал Николай.

Приехав в хутор, он и обратился с таким предложением к Антону Филипповичу.

«Пора, но не сейчас», – сказал бригадир, и добавил: «Фронт ещё далеко, и мы не можем рисковать людьми. Но кое-что мы сделаем...»

Он достал пачку листовок и предложил найти нескольких надёжных и смелых ребят, чтобы разнести листовки по ближним хуторам. Николай, выполняя поручение Филипповича, отправился в соседний хутор, где встретил по пути немецкий броневик и

двух немецких связистов, соединяющих повреждённую линию связи. Заметив это место, на обратном пути он перерезал связку проводов и к вечеру вернулся домой другой дорогой.

Возбужденный от радости, он не спал всю ночь, а утром поспешил доложить бригадиру о выполнении поручения и диверсии, за которую получил выговор от Филипповича. Потом бригадир, улыбнувшись, добавил: «Ну, диверсант, больше ничего не делать без моего разрешения!»

Уже неделю как по ночам были видны всполохи приближающегося фронта: то в стороне Трофимова зарево осветит зимний небосвод, то в стороне Николаевской. А на спуске к реке эхо доносило раскаты боя, и временами казалось, что вот-вот из-за дальнего поворота русла появится наша пехота. Но на утро всё оставалось по-прежнему. Лишь немец стал раздражительный и всё больше смотрел на восток, а драпал на запад. Румыны вообще шли завшивленными колоннами, часами просили подаяние во дворах, воровали вещи и последнюю птицу, смалили её на кострах и съедали полусырой. Последнее, что удалось сделать Николаю со своими ребятами перед приходом нашей разведки, это расклеить листовки и порвать в очередной раз линию связи уже за хутором.

Разведчики зашли в селение ночью – в белых халатах, с автоматами, в зимней одежде. Об этом утром Николаю рассказывали местные жители. А через два дня появилась и долгожданная пехота, артиллерия, но без машин и танков.

Когда начался бой за родной хутор, Николай опять был в станице со «сводками» бригадира и документами для комендатуры. Только в комендатуре его документы никто не стал смотреть, там творился хаос. На востоке, севере и юге от станицы гремели бои.

А вот «сводки» на квартире приняли, сказав: «Завтра-послезавтра наши будут в станице». Повозку и лошадь забрали отступающие немцы, и Николаю пришлось остаться у тётки.

После освобождения станицы и проверки особистами Филипповича, бригадир предложил Николаю с другими ребятами поехать на учебу в диверсионную школу.

После месячного обучения Николай трижды пересекал линию фронта с группой таких же подростков-земляков с Дона. И каждый раз возвращался, успешно выполнив задание. Теперь он был настоящий разведчик-диверсант, мстивший врагу за поруганную Донщину.

В очередной раз Николая со своими земляками, бывшими подпольщиками и партизанами, теперь опытными диверсантами, забросили в тыл врага на территорию соседней Украины, туда, откуда родом был спасенный донскими жителями красноармеец Микола. Надо было восстановить связь с местным подпольем и партизанской группой. Ребята расселились у местных жителей, связались с партизанской группой, но не знали, что в числе подпольщиков есть предатель, и на явке их ждёт засада.

Их группа была ликвидирована за три дня: кто-то успел уйти от погони, кто-то

пропал без вести, несколько человек после пыток расстреляли гестаповцы. Диверсант Николай был схвачен на явке и после пыток повешен.

Место захоронения казнённых подпольщиков по сей день остаётся неизвестным для их родственников, документы в секретных архивах хранят 77 летнюю тайну. (По воспоминаниям родственников погибших диверсантов).

Вторник, 30 апреля 2019 17:27

Запоздалое письмо

Автор

В отдаленной сибирской деревушке за столом сидела пожилая женщина, из-под платка, покрывавшего голову, выпала прядь седых волос. Старая учительница просматривала фронтовые письма и открытки.

Не одно поколение мальчишек и девчонок выпустила из школы  Прасковья Никитична. Воспитала не один десяток славных сынов и дочерей родного Отечества, а вот  своих внуков увидеть ей так и не удалось, война оборвала жизни всех её детей.

Тихими зимними вечерами пожилая сельская учительница часто перечитывала письма с фронта, присланные бывшими учениками, их родителями, письма  своих родных, сгинувших в пламене  войны. Она медленно перечитывала эти карандашные строки. Четко читались ровные строчки автора, чаще наспех написанные каракули трудно было разобрать, но она знала почерк своего ученика и понимала, о чём спешил рассказать ей тот или иной автор письма. Каждый раз её волнение передавалось  мелкой дрожью на руки, раскрывающие очередной треугольник, а по щекам текли горькие материнские слёзы, падали на строчки военных лет.

Вот и сегодня она нежно и бережно перебирала письма родных, присланные ей с фронтов Великой Отечественной войны. От погибшего в 1941-м под Москвой супруга Антипа Ивановича,  сгинувшего в пучине Черного моря в 1942 году брата  Андрея, умершего в госпитале под Ростовом старшего сына Ивана,  замученной фашистами на Украине дочки-партизанки Софьи, среднего сына Дмитрия, сгоревшего в танке на Курской дуге и пропавшего младшенького сыночка Алёшеньки.

Поседевшая и осунувшаяся мать всматривалась в знакомый почерк своего младшего сына Алёши. В сенях тихонько скрипнула половица и со скрипом открылась дверь в комнату, по полу потянуло вечерним морозным воздухом. Тихий порыв ветра прошелестел пожелтевшими от времени листками военных лет и ласково тронул седую прядь материнских волос.

«Опять зима разгулялась» - посмотрев в окно, произнесла Прасковья Никитична и закрыла двери. Но не успела хозяйка дома присесть на лавку, стоявшую у стола, как несколько писем упали на пол.

 «А может это посланник тех военных лет о чем-то хотел сказать ей, матери, потерявших троих сыновей и дочь?» - поднимая письма, подумала Прасковья Никитична.

За окном опят завыло, загудело, и тихий ветерок коснулся её мокрой от слёз морщинистой щеки. Дуновение ветерка прошло по избе и колыхнуло пламя одинокой свечи, стоявшей на краю стола.  Прасковья Никитична осмотрела комнату, ей показалось, что кто-то прошёл за её спиной и остановился в углу, где весела старая икона и коптила лампадка. 

Мерцание свечи выхватило лицо стоящего у иконы человека. Прасковья Никитична вскрикнула. Закрыв рот руками, она стояла в оцепенении. Это был Алёша…

«Мама» -  послышалось ей до боли в сердце знакомый голос. «Мама» - снова позвал голос из затемнённого угла избы.

Трясущимися руками старушка медленно потянулась к углу. Казалось, что Алеша стоит в какой-то дымке, как в дыму пожарища военных лет и тихо завет «Мама, мама». Легкая тень скользнула по его лицу, и на правой щеке ясно высветился багровый шрам.

Вот отблеск свечи выхватил знакомые серые глаза, осунувшееся, уже не молодое лицо, покрытое мелкой щетиной и нежную улыбку сына.

 «Но почему у него седые волосы и этот шрам на щеке?» - подумала Прасковья Никитична. И тут же сообразила: «Ах да. Конечно, он же был на войне, и очевидно был ранен, вот и не писал так долго и не мог приехать».

«Алёшенька, сынок!» - прошептала она сухими губами и опять протянула руки, в ожидании, что сейчас сынок броситься ей в объятия.

Но в ответ лишь колыхнулся язычок пламени догорающей свечи, отсвечиваясь  на лике старой иконы, висевшей в углу избы, и морозный сибирский ветер прогудел за окном.

«Сынок!» - взволновано повторили сухие материнские губы, и очередная горькая слеза прокатилась по морщинистой щеке женщины.

         «Сынок, Алешенька! Милый мой мальчик!» - повторила Прасковья Никитична.

«Где ты мой родненький? Кровинушка моя, что с тобой?» - задавала она вопрос за вопросом. С одной стороны, она понимала, что это видение, а с другой стороны, она отчётливо слышала его голос, зовущий её, маму, и видела его, своего Алешу. Ведь это он, стоит и улыбается ей. Да и вот же на его гимнастерки отсвечивается та медаль «За отвагу», о которой он писал в сентябре 1943 года: «Получил за январские бои на Дону».

На пол падали материнские слёзы: «Боже мой, а как он постарел, совсем как лунь».

Сибирский ветер с ещё большей силой завыл за окном, и со стола опять упало несколько фронтовых писем. Пламя свечи заметалось в разные стороны, словно в непонятном плясе, выхватывая образ солдата, стоящего в углу старой бревенчатой избы.

Только и успела подумать старушка: «Почему он стоит и не подходит к матери, не говорит больше ни слова?», как  ветер за окном загудел с новой силой, и, сорвав старый истёртый крючок-запор с  двери, распахнул её в сени. Пламя свечи заметалось и стало угасать.

 «Сынок! Алёшенька!» - прокричала Прасковья Никитична и кинулась к сыну. Но лишь пустота ответила ей.  С горьким рыданием старушка подошла к иконе с мольбой о помощи, и, упав на колени, медленно сползла по стене на пол. На иконе были видны капли влаги. Возможно, это было испарение от резкого перепада температуры, а возможно, лик тоже плакал вместе с хозяйкой дома…

Утром, с опухшими от слёз глазами, Прасковья Никитична вышла во двор разгребать январские сугробы. Сухо скрипнул и покосился старый деревянный почтовой ящик.

«Всё приходит в негодность. Я старая, и всё стало старым» - пробормотала старушка и стала поправлять ящик. Из-за задней стенки ящика выпал почерневший конверт-треугольник, словно опалённый войной с разводами от весенних и осенних дождей.

«Скоро 25 лет как нет войны, наверное, школьникам поручили носить письма вдовам» - подумала старушка. Раскрыв аккуратно сложенный  треугольник, надев очки, она стала читать сухие строчки письма: «Ваш сын, командир стрелкового взвода лейтенант Алексей Антипович, 1923 года рождения, выполняя боевое задание по уничтожению группировки противника, погиб смертью храбрых 9 мая 1945 года ….».  

Старушка упала на колени: «Алёшенька! Алёшенька! Сынок!» - закричала поседевшая мать. Прижимая письмо к груди, запричитала: «Так вот  зачем приходил ты ко мне, Алёшенька, сыночек мой. Сказать маме, чтобы не ждала больше родненького…» И горько заплакала…

 

Среда, 10 апреля 2019 19:01

Фронтовой роман

Автор

После освобождения Константиновского района от фашистских за­хватчиков, когда канонада боев еще слышалась неподалеку на западе, в рабочем поселке разместились тыловые части и госпитали Красной Ар­мии.

Понтонеры 126-го отдельного моторизованного батальона навели военную переправу через Дон для переброски тяжелой военной техники и живой силы в западном направлении, и остались на несколько дней для обслуживания этой переправы до июля месяца 1943 года.

Понтонеры саперного батальона разместились в домах местных ка­заков. Ребятня постоянно кружилась около военных и их техники. Ста­рики издалека рассматривали новое военное сооружение и радовались, что скоро, весной, им будет легче переправиться на левую сторону Дона для обработки своих огородов, поскольку в поселке не осталось ни одной частной лодки. Лишь несколько трофейных лодок сразу прибрали к ру­кам местный рыбколхоз, дорожный участок и другие государственные предприятия.

Вторник, 09 апреля 2019 18:47

Фронтовой кот

Автор

Весной 43-го года наш полк шёл через одну из сожженных деревень. У одного из разбитых домов сидел обычный маленький серый котёнок. Очевидно, его мать-кошка погибла от бомбежки, и теперь худое серое существо, перепачканное сажей, издавало хриплое мяуканье в сторону проходящей военной колонны. В полку, в роте разведчиков был старый солдат Трофимыч, захвативший ещё первую Мировую войну. Вот он и сжалился над осиротевшим животным. Подобрав котёнка, он засунул его за пазуху гимнастерки и объяснил начальству: «Пусть до лета поживёт, а то ведь помрёт без мамки. Да и мне не скучно будет, пока ребята по немецким тылам бродить будут. Ведь вся моя семья погибла...»

Так и остался кот Васька жить у разведчиков, пройдя с Трофимычем пол-Европы, и даже в Берлине побывал. А получилась так.

Первую неделю, после того, как Трофимыч или кто-то из разведчиков покормит сиротинку, котёнок забивался в какой-нибудь угол землянки и надолго засыпал. Потом осмелел и стал выходить в окоп. Но больше всего он боялся бомбежки или артобстрела. Видимо, в его кошачьем сознании осталась та бомбежка, после которой он сделался сиротой. Даже когда Васька уже стал взрослым котом и часто и надолго уходил из землянки разведчиков, всегда за полчаса до налета немецкой авиации или артобстрела он возвращался в землянку и зарывался в личных вещах бойцов. Как чувствовал! Это и послужило поводом оставить его в расположении полка.

Вторник, 09 апреля 2019 17:35

Сержанский медальон

Автор

К отрогу балки подъехала «Нива» и старенький, видавший виды «УАЗ». После недавних дождей всю балку устилал ковер сочной зелёной травы, скрывая следы давно минувшей войны.

– Здесь, в километре от хутора, – сказал Трофимович, местный старожил, переживший подростком фашистскую оккупацию, и указал из окна машины на изголовье балки.

– А не путаешь, дед? – спросил командир поискового отряда Александр Павлов. – А то в прошлый раз Вера Абрамовна показала нам другое место. Всё лето рыли в соседней балке, а солдат наших так и не нашли.

– Да врут всё бабы! На войне не бывали, а брехать любят. Хоронить они ходили, а вот боя не видели. Это меня мать тащила за штаны в погреб, а нам с дружком, соседом Шуркой, всё посмотреть хотелось, как наши немцев погонят с донской земли.

– А ты что, на войне был? – спросил молодой поисковик

Вторник, 09 апреля 2019 10:39

Звёздочка

Автор

Антон Никодимович собирал сына на фронт, и на душе у него так  было очень скверно. Двое старших уже воевали на фронтах этой проклятой войны, сам он ещё в Гражданскую повредил ногу. То за белых, то за красных воевал. Хорошо, хоть жив остался, да на родной донской земле довелось встретить старость. Что говорить, лихие времена были, многие сгинули. А тут опять подлый фриц напал на Россию - будь он проклят, немчура поганый! Два сынка воюют, так ещё и младшего забирают. Так тоскливо на душе, хоть в прорубь с головой.

«Немец ещё не ушёл из района, а комиссары уже давай по домам шастать да молодёжь подбивать, мол, негоже сидеть, когда страна в опасности. Вот и засобирались пацаны, а ведь многим ещё и 18-ти нет. Вот и Николаю только летом 18, а тоже: «Не пустишь, батя, сам сбегу!» Разве такого остановишь? Казак! Батькина кровь бурлит  в жилах. Статный, чуб кудрявый, а глаза - как глянет, словно шашкой рубанёт. Нет, весь в деда, в Георгиевского кавалера!» - сидел и раздумывал Никодимович, глядя на сборы младшего сына.

«Становись!» - раздалась команда в станице. «Кто в чём, Бог ты мой, только немчура ушла, последние портки забрали, а тут в Армию, на фронт, давай всей роднёй собирать. Кто в башмаках и мамкиной кофте, кто в солдатской телогрейке – явно, мать успела у тыловиков обменять на самогон или макуху. А покушать-то им с собой что положить? Окромя макухи, да прелого зерна ничего нет. Немец элеватор зажёг, так потушить успели, вот станичники набрали прелого зерна, да лепёшек пацанам напекли в дорогу…

Вторник, 09 апреля 2019 10:38

Мираж

Автор

Солнце уже клонилось к закату, когда саперный взвод лейтенанта Кулыбина  вошёл в разбитую войной деревню. Всего несколько бревенчатых домов осталось не тронутых фашистами. Большая часть была разрушена авиацией, о чем свидетельствовали огромные воронки на месте прежних построек, где уже густо рос бурьян, а саму воронку окружали обгоревшие стволы фруктовых деревьев. Часть домов была сожжена оккупантами при отступлении, в отместку за свое поражение на фронтах войны и отказ граждан эвакуироваться с ними на Запад. Жители из этих разорённых домов ютились в погребах и землянках своих соседей.

Когда Кулыбин проходил мимо одного из уцелевших домов, стоявшего чуть в стороне от дороги, в тени деревьев пышного сада, ему показалась, что в саду стоит красивая девушка в нежно-голубом платье и улыбается ему. А сад буйствовал зеленью и яркостью поспевших яблок, которые почему-то никто из  местных жителей не обрывал. Но лейтенант был занят расселением своих сапёров, обеспечением их продовольствием. Полевая кухня, как и весь стрелковый полк, отставали, и Николай Кулыбин не придал особого значения этой сказочной картине, никак не вписывающейся в реальный вид  разоренной деревни.

В расселении красноармейцев ему помогала местная бабка-повитуха Агафья. Её в деревне уважали и ценили за  врачебный дар, вот и шли на уговоры двадцатилетнего лейтенанта поделиться чем-нибудь из съестных запасов для воинов-освободителей. Уже ближе к вечеру, изрядно измотанный за день, пыльный и мокрый от пота, Николай присел на порог у Агафьи. Выпив кружку холодной воды, он тяжело вздохнул: «Вот, всех расселил и накормил, а сам остался голодным и без ночлега».

«Не огорчайся, сынок! – сказала бабка Агафья. - Оставайся у меня! Вон банька стоит пустая, там у меня травки лечебные хранятся, чайком напою -  быстро усталость снимут».

«Нет», - подумал Кулыбин. - Больно странная у тебя, бабуля, банька. Мало ли какие ты там таинства проводишь - нахватаю какой-нибудь гадости на свою шею. И так война оставила сиротой, да ещё и ум потеряю - кому потом бредовый нужен буду?»

А сам скромно ответил: «Да нет, Тимофеевна, я к своим пойду - может, кто по-фронтовому подвинется на шинели». Встал, и, шатаясь от усталости, пошёл к перекошенной калитке двора бабки Агафьи.

«Постой, сынок, а как же чай? Вот, возьми на ужин» - и протянула какой-то небольшой сверток и пучок сухой травы вперемешку с несколькими засохшими полевыми цветками.

«Спасибо за все, Тимофеевна. А калитку завтра исправим. Есть у меня хороший плотник Трофимыч. С перового дня войны мосты строит».

И с этими словами командир ушел в другой край деревушки. Как он дошел до дома, где видел красавицу в голубом платье, он не помнил. Но все остальное, что произошло с ним в этой деревне, помнил всю жизнь.

Был уже вечер, когда ноги лейтенанта сами принесли его прямо к дому, стоявшему посредине сада. Кругом было чисто и убрано - казалось, что его здесь ждали.

«Вот дом, не тронутый войной», - подумал Николай.

Недалеко от дома, на свежескошенной траве лежали наколотые дрова и несколько сухих вишневых веток. У оврага, в конце двора, стояла бревенчатая банька.

«Ну вот, наконец-то я искупаюсь и отдохну по-человечески!» - подумал молодой лейтенант. Сбросив с плеч свой скромный скарб, состоящий из выцветшей плащ-палатки, полупустого вещмешка, портупеи с кобурой и полевой сумкой, рядом поставил трофейный автомат, и, сняв сапоги, по скошенной траве пошел к бане.

Не доходя несколько шагов до бани, Николай почувствовал, что за ним кто-то следит. Война его научила многому, в том числе быть всегда на чеку. Но, обернувшись, он никого не увидел. Лишь легкое дуновение ветерка пронеслось от дома к оврагу, слегка касаясь листвы деревьев и кустарников у балки, да нежно пригладив рано поседевшие волосы лейтенанта.

«Чертовщина какая-то, - подумал Кулыбин - Видимо я переобщался с Агафьей, слушая её байки, вот и совсем голову затуманило. Ладно на войне, а тут - мирная деревня в десятке километров от фронта… Кто тут за мной может следить? Чушь!» И Николай опять продолжил свой путь к бане.

Баня была чистая, как будто её только сегодня вымыли, и в бочке, стоявшей внутри, была налита свежая вода, в которой отражалось небритое лицо лейтенанта.

«Вот чудеса!» - подумал Николай, выходя из бани. Опять легкое дуновение ласкового ветерка скользнуло  по его волосам, но уже из оврага, в сторону дома.

«Что за бред? - подумал лейтенант, а вслух произнес: - Нет, надо купаться, да ложиться спать! Еще неизвестно что причудится… А тут может, комполка заявится с приказом…». Ответом ему был легкий девичий смех в глубине сада, и там мелькнула девушка в нежном голубом платье.

«Хозяйка! Вы уж извините, что я так, без спроса зашел к вам во  двор…»

Но в ответ – ни звука, лишь легкий теплый ветер опять скользнул теперь по его лицу, приглаживая взъерошенные волосы.

«Странно все это!» - подумал Николай. -  Ладно, на войне и не такое бывало. А может девчонка просто забавляется? Ерунда! Главное, помыться, пока не стемнело…»

Достав из вещмешка фронтовую коптилку, сделанную из зенитной гильзы, набрав немного сухих веток и дров, Кулыбин зашел в баню. Затопил печь, зажёг коптилку и стал раздеваться. Кто-то тихонько потянул дверцу бани, потом еще раз. Чуть позже раздался удаляющийся девичий смех.

«Вот чертовка! - подумал Николай. – Ну, ладно, сейчас помоюсь -  посмотрим, как ты умеешь прятаться!»

Пока Николай мылся, кто-то несколько раз пытался открыть дверь бани, но поняв, что крючок надежно закрыт, бросил эту затею. Когда Николай одевался, на дворе начали сгущаться сумерки, но через щели в дверце бани было видно, что возле дома кружится в вальсе девушка в нежно-голубом платье.  Покрой платья только подчеркивало стройность её фигуры, а русые волосы при каждом её движении разлетались веером.

Когда Николай вышел из бани, девушка опять исчезла. Пройдя к своим вещам, он не заметил никаких изменений, лишь маленький букет  полевых цветов лежал сверху на его планшете, и большое ярко-красное яблоко лежало на плащ-палатке.

«Яблоко могло скатиться на плащ… А вот цветы?» - задумался Кулыбин. И невольно в его памяти всплыли воспоминания, прощания на перроне вокзала с мамой и сестренкой Верой. Отец был уже год был на фронте. И только когда он запрыгнул на подножку вагона, то увидел в дверях здания вокзала Настю, с заплаканным лицом, девушку в которую был влюблен с пятого класса…

Как недавно и давно все было! Уже нет в живых его школьных друзей, с кем он учился в военном училище - почти все они полегли в боях под Смоленском, а кто позже под Сталинградом. Нет отца, погиб еще в 42-м, на донской переправе. Нет мамы и сестры, попавших под бомбежку. Нет и Насти, которую он так и не поцеловал ни разу, - она погибла в партизанском отряде, о чем ему сообщил комбат полгода назад. Вот так, все ушли, оставив о себе лишь воспоминания из далекого счастливого детства и беззаботной юности…

Пока Кулыбин  в раздумьях стоял на пороге дома, совсем стемнело. Тихо скрипнула входная дверь в дом, и как бы приглашая его, в доме раздался веселый девичий смех. Собрав свои вещи, Николай с зажженной коптилкой переступил порог сказочного дома. Там был идеальный порядок. На полках рядами стояли десятки книг, в зале стояло… пианино! В углу, возле печи, лежали порванные школьные тетради и какие-то старые книги.

В доме было несколько комнат. В одной из них, очевидно, в девичьей спальне, стоял шкаф с платьями, на стенах висели фотографии прежних домочадцев. Среди них - несколько фотографий красивой девушки с большими бантами, вплетенными в косы. Тут же стояла заправленная кровать с вышитой накидкой на подушке. Больше в доме ни кроватей, ни сундуков, ни диванов не было. В зале стояли стол и два стула. Наверное, остальное пошло на дрова в зимнее время, или растянули оккупанты. Но почему никто не тронул книги, пианино, спальню?

Дом был почти весь застеклен, кроме нескольких окон, забитых кусками старой жести.

Кулыбин достал оставшиеся сухари, развернул Агафьин сверток, в котором оказался небольшой кусочек старого сала и пучок травы, которую  бабулька дала ему вместо заварки, и отправился в поисках чайника или какой-нибудь посуды, чтобы вскипятить воду. Пройдя с горелкой по дому, он нашел старый помятый котелок (свой он отдал во второй взвод, а  забегавшись, забыл забрать). Воды в доме не оказалось, пришлось выйти во двор к бочке с водой, которая стояла у порога дома. Выйдя на порог, Николай услышал за спиной человеческое дыхание, потом легкий ветерок пролетел в зал, откуда послышалась легкая музыка. Николай уже ничему не удивлялся  и, набрав воды, зашел в дом и с помощью старых тетрадей разжег печь.

Достав немецкий клинок, принялся резать сало. Из спальни послышался девичий смех.

«Ну, все, чертовка, теперь я тебя нашел! - произнес вслух Николай и  направился в темную спальню. – Стра-а-анно…», - протянул он, когда при свете горелки он никого не обнаружил.

Вернувшись в зал, лейтенант сыпнул жменю бабкиного сбора в закипевшую воду. Потом, вспомнив слова Агафьи, что, мол, уйдет вся усталость, бросил и оставшийся пучок травы в котелок. Во время еды Кулыбина никто не тревожил, лишь иногда легкий ветерок поглаживал топорщившийся после бани чуб.

После «сытного» ужина Николай, походив по комнатам дома, не нашел себе места для отдыха и решил, что не грех будет выспаться на кровати. Когда еще солдату предстоит полежать на таком «королевском ложе». Усталость или чудо-чай свалили Николая замертво, лишь только он присел на кровать…

Проснулся он среди ночи от нежного прикосновения женской руки, которая гладила ему волосы. У изголовья стояла девушка в нежно-голубом платье. Она была такой красоты, что Кулыбин не смог произнести ни слова. Она нежно гладила Николаю голову, потом провела рукой по его измятой гимнастерке, остановив руку на ордене Красной Звезды. Наклонилась, и, обняв двумя руками его лицо, нежно поцеловала. Дальнейшее Николай  помнил смутно. Нежные плечи, горячие поцелуи, девичьи руки и стройные ноги, обвитые вокруг его израненного тела… Горячее женское тело, стоны, нежные поглаживания многочисленных шрамов на его молодом разгоряченном теле…

 Как долго это продолжалось? Горелка давно погасла, но всю ночь спальня была освещена бледно-голубым светом, а в зале кто-то играл на пианино. Наутро - девичий смех, и ни одного слова за всю ночь…

Утром Кулыбина разбудила бабка Агафья своим стуком в окошко. Проснувшись, Николай, сел на кровати, голова была ясная. Он  осмотрелся в поисках красавицы. Её нигде не было, а его одежда лежала сложенной на стуле возле кровати. Но он отчетливо помнил, что уснул, не успев раздеться. На столе стоял горячий, не допитый с вечера чудо-чай, хотя печь давно остыла, а рядом лежал вышитый платок, с узором, похожим на тот, что был на накидке подушки девичьей спальни.

Николай встал, в ногах не чувствовалось никакой усталости, а даже какая-то бодрость. «Значит, бабка не обманула. Но куда девалась девушка?» - подумал лейтенант.

Открыл двери Агафье. И она с порога заголосила: «Ой, милый, сынок, куда же ты забрел? Я уже час как стучу - думаю, может что случилось? Я же говорила, чтобы ты остался у меня. Зачем ты пошел в этот проклятый дом?!»

 «Почему проклятый?» - спросил Николай.

«Да потому и проклятый, что  перед оккупацией здесь жили порядочные люди, мать учительствовала в местной, теперь сожженной школе. Отец был инвалид, но продолжал работать в бригаде, был депутатом райсовета, все бедноте помогал, чем мог. А дочка-красавица, училась музыке в Москве, вышивала такие красивые узоры, одно загляденье! Да вот перед оккупацией приехала к своим родителям…

Когда пришли фашисты, местный, обиженный советской властью Трофим, сдал всю семью. Отца повесили, мать сожгли в школе, с несколькими коммунистами и окруженцами.

Здесь, у деревни, несколько дней держали оборону совсем еще молодые ребята с политруком. Так вот, когда их взяли в плен, к ним на допрос приехал немецкий полковник. У кого-то из пленных была граната, он и кинулся к немецкому офицеру и подорвался с ним, уложив еще несколько фрицев.

А местное население подкармливало пленных. Вот в отместку разозленная немчура, повесив нескольких жителей, запалила школу. А над нашей красавицей учинили расправу, как над комсомолкой и дочкой депутата. Несколько дней немцы издевались над девочкой. Она, бедная, кричала на всю деревню, просила пощады, а при этом еще какой-то гад играл на пианино. Не выдержав позора, она повесилась. Немцы долгое время не давали снять тело из петли в назидание местным. Куда делось тело, никто не знает. Просто в очередное утро в петле оказался охранник, один из местных полицаев, а тело девочки исчезло. Немцы сразу покинули этот дом и даже при отступлении обходили его стороной. А наши, деревенские, вообще стараются ходить по соседним улицам, даже мальчишки боятся рвать здесь яблоки. Говорят, что здесь по ночам звучит музыка, и девушка в голубеньком платье танцует. Мается душа бедняжки...  А я вот приглядываю за двором, убираю, травку подкашиваю, топлю зимой, чтобы дом не отсырел. Да дед Антип мне помогает: то дров наколет, то водицы принесет… А ты, сынок, не слышал ничего такого?»

«Да нет. Ничего не слышал», - ответил Николай.

И тут опять пролетел легкий порыв ветра, словно кто-то погладил нежно по спине и послышался девичий смех. Николай вопросительно посмотрел на Агафью.

 «Что такое, сынок? Тебе плохо? Ты так побледнел…»

«Значит, Агафья не слышит. Значит, все это видится и слышится ему одному… Но почему? Неужели девичья душа нашла в нем того, о ком мечтала бедная девушка при жизни? И теперь, увидев своего возлюбленного, она насладилась своей мечтой? Очень все это странно…», - подумал Николай.

Кулыбин поднялся и, весь в своими мыслях, пошёл неуверенным шагом с этого загадочного двора. Но его как будто что-то не пускало, тянуло обратно. Весь день он ходил сам не свой. Прошедшая ночь стояла перед глазами, легкие дуновения ветерка сопровождали его повсюду. Когда он оставался один, то ощущал теплое дыхание за спиной, казалось, что под гимнастеркой его тело гладят нежные девичьи руки, слышался девичий смех, потом все стихало на некоторое время. Он не мог дождаться вечера, чтобы опять заночевать в этом доме.

А к вечеру приехал начальник штаба полка с новым распоряжением. На закате дня саперный взвод Кулыбина покидал деревню. Внезапные крики жителей привлекли внимание военных. В районе оврага поднимался столб дыма, и раздавался бабий вой. Николай приказал одному отделению следовать за ним и ринулся с болью в сердце в сторону оврага.

«Так и есть!» - подумал Николай. Горел сказочной дом, а он так и не выбрал времени, чтобы проститься. Красноармейцы вместе с местными жителями принялись тушить пожар, но куда там, дом был деревянный, стояли жаркие дни июля 43 –го. В жарком огне пожара заиграло пианино, а потом музыка резко оборвалась пронзительным звоном, словно лопнула большая струна, послышался девичий стон, у многих по спине пробежал озноб. Всё остановилось, люди замерли в оцепенении. Кто-то из красноармейцев крикнул: «Спасаете девушку!» и ринулся было с ведром воды в пекло. Но путь ему преградила  бабка Агафья, и сухим голосом ответила: «Нет там никакой девушки - она давно умерла!»

Что творилось в голове у Кулыбина? Сначала он сам хотел кинуться в огонь и сгореть там, но его остановил проблеск разума, что он не спасет несуществующей красавицы. Потом он подумал, что все же она жива и прячется в подвале дома… Ведь она приходила к нему ночью! И ему показалось, что он услышал нежный девичий голос: «Спасибо тебе…»

Догорало пепелище сказочного и проклятого дома. Взвод саперов уходил на запад.

Кулыбин остановился на пригорке, пропуская вперед последнего прихрамывающего раненого сапера, и оглянулся назад, где в мареве уходящего дня была видна обычная, ничем не отличающаяся от других освобожденная  деревня.

«Мираж…» - произнес молодой, с седыми висками. лейтенант, и зашагал прочь.

А девушка в нежно-голубом платье стояла на околице и махала ему вслед вышитым платком. Горькие слезы текли по её щекам и в знойном июльском воздухе они  превращались в легкий туман, летящий вдогонку  уходящего взвода…

01.09.2015 г.      В. Градобоев

Вторник, 09 апреля 2019 07:09

Позабытые герои

Автор

       Солнце находилось в зените и оттого слепило глаза рядовому Ивану Белкину, лежащему за холмом донской степи.

        Еще неделю назад Иван спорил с друзьями о службе в армии и о победе над фашистами. А сегодня он с сержантом Перепелкиным был назначен в дозор. Вообще-то канонада  боев слышалась на западном направлении,  и зачем сегодня  полк занимал оборону здесь, Ивану было непонятно.

         Отбыв свои положенные два часа в дозоре, Белкин недоумевал, почему их не спешат сменить. Подождав еще немного и не видя  никаких изменений на вверенном им участке, сержант ушел узнать обстановку в расположении полка.

          Воспользовавшись отсутствием сержанта Перепелкина, Иван прилег, прикрыв глаза пилоткой. Он слушал жужжание пчел, стрекот кузнечиков, пересвист пернатых, перелетающих донскую степь, и у него на душе становилось тоскливо. Он ведь не успел даже проститься  со своей девушкой Настей. Она уехала вожатой с учениками младших классов в пионерский лагерь. Да и маме он еще ничего не написал. Отец и старший брат тоже где-то воевали с первых дней войны. У Ивана была «бронь», он учился в институте, но решил пойти на фронт добровольцем. Вот он и спорил с друзьями, кто из них попадет на войну.

             Музыкальный стрекот и жужжание насекомых степи прервал какой-то отдаленный гул. Белкин скинул пилотку и осмотрел небо. Самолета Иван не увидел, да и звук напоминал ему отдаленный гул завода. Белкин приподнялся и выглянул из-за холм. По ближайшей  степной дороге, в сторону расположения полка двигалась  моторизованная колона немецких солдат. Они шли с расстегнутыми воротниками и закатанными рукавами гимнастерок. Солдаты были вооружены автоматами, некоторые несли пулеметы. Колонна двигалась не спеша и уверено, как по собственной земле. Впереди проехали мотоциклисты, но, отъехав в сторону, пропустили легкий бронетранспортер. Всё происходило так близко, что Иван рассмотрел немецких офицеров в открытой машине.

               Дорога уходила в безымянную глубокую балку, где находилась часть полка, не занявшая оборону.

Плохо, что у Белкина была только «трехлинейка» с десятком патронов и одна граната, которую оставил сержант,  шутя, предупредив: «Сильно не шуми». Возможно, одной гранаты и хватило бы, чтобы подать сигнал своему полку. Но Иван решил по-своему…

Бронетранспортер стал, не доехав до балки метров 300, из него вышел офицер и остановил колону. Следом за колонной солдат подтягивались легкие немецкие танки. Из люка первого подошедшего танка вылез танкист-офицер и направился к бронетранспортеру.

    Наблюдавший за обстановкой рядовой Белкин сообразил, что нельзя терять ни минуты. Первым выстрелом он убил офицера из бронетранспортера, вторым - немецкого офицера–танкиста. Вся колонна преобразилась и вперемешку: пехота, танки и мотоциклисты - двинулись по донской степи, ускоряя движение в сторону Ивана. Маленький степной холм не мог быть надежным укрытием советскому солдату. От такой канонады разрывов снарядов и ливня пуль ему хотелось зарыться глубоко в землю.

          Сначала Белкину обожгло плечо, потом ногу, осколком вырвало часть рукава гимнастерки и опалило лицо. Несколько осколков впились в приклад винтовки. Голова Ивана горела огнем, пот заливал лицо. Сменив место положения, он стрелял на поражение, вспоминая занятия в кружке Ворошиловских стрелков. Когда ближайший танк приблизился на расстояние пистолетного выстрела, Белкин бросил гранату под гусеницу фашистской машины и почувствовал сильную боль в животе. Истекая кровью, он успел сделать еще два выстрела и убить двух мотоциклистов…

         Через два дня полк начал отступление. Тело убитого девятнадцатилетнего Белкина Ивана разведчики ночью принесли в расположение полка. Насчитав более десяти ран на теле бойца, они похоронили его в братской могиле, в этой же безымянной балке. Командир полка отослал в штаб дивизии представление к ордену на рядового Белкина.

Первые годы за могилой ухаживали жители находящегося неподалеку хутора. С годами они потихоньку разъезжались в поисках работы и лучшей доли. Постепенно хутор стал безлюдным и одиноким, как и братская могила.

Крест, сгнил, а холмик могилы сравнялся со степным ландшафтом. Изредка кто-то ещё приносил на безымянный холм полевые цветы, иногда венки…

 Архивные документы тех событий, как и свидетели, потерялись во времени…

 Через несколько дней пол попал в окружение и оставшиеся в живых красноармейцы, небольшими группами и по одиночке, пробивались к своим. И лишь не многим удалось выйти за линию фронта, где их ждали проверки и фильтрационные лагеря.  Кто-то вернулся на фронт, а кто-то получил срок, как изменник Родины и дезертир.

Та и остались герои и их подвиги без наград, без вести пропавшими и забытыми в родной земле.

 

 

                                                                           Вячеслав Градобоев.

 

Суббота, 06 апреля 2019 15:05

Забытый полк

Автор

         Третий день полк капитана Сергеева, уставший и измученный оборонительными боями, продвигался вдоль берега Дона. В последнем бою погиб командир полка майор Иванов, два командира рот, совсем еще молодые лейтенанты: Ильин и Звягин, командир второго батальона Сидоренко, и еще три офицера пропали без вести. О потерях сержантского и рядового состава говорить было нечего. Многое Сергееву оставалось неизвестным…

         Еще неделю назад поступали сведения из дивизии, что противника надо ожидать с северо-запада. Потом сведения поступили о заходе противника в тыл полка, но близкой канонады боев слышно не было. Казалось, что война окружила  станицу со всех сторон и издевается над полком, заставляя все глубже зарываться в донскую землю. Ежедневные налеты вражеской авиации и стоны раненых напоминали Сергееву, что смерть ходит рядом и забирает в свое черное логово ни в чем не повинных людей. От свиста пуль и осколков над головой холодный пот струйками сбегал по спине. Он, еще совсем молодой офицер, вчера назначенный командиром роты, в недавнем времени инженер станкостроительного завода, сегодня отвечал за жизнь еще не обстрелянных мальчишек. Ему, воевавшему третий месяц на этой проклятой войне, больно было смотреть в глаза умирающих, еще безусых солдат.

         С помощью жителей ближайших хуторов и станиц уже несколько месяцев в ускоренном порядке готовились укрепления, рылись окопы, траншеи и противотанковые рвы.

         Связь с дивизией в последние дни неоднократно прерывалась. Саперы не успевали наводить переправы через Дон, как тут же появлялись стервятники  «Люфтваффе» и, не уничтожив переправы, не возвращались в свое гитлеровское гнездо. Бомбежки всегда проводились с идеальной точностью. Это давало повод подозревать  кого-то из местных жителей в корректировке целей для вражеской авиации и совершении диверсий, или нахождение в станице немецких диверсантов. Разведчики доставляли противоречивые данные.

         Внезапное появление немецких частей противника в тылу расположения полка и целенаправленный штурм наших оборонительных огневых точек, ещё раз подтверждали опасения Сергеева о предателях и диверсантах. Особенно ожесточенный бой приняли части на северной стороне станицы, прикрывая отход полка.

         Уцелевшие подразделения, возглавляемые капитаном Сергеевым, шли по историческим местам. В двадцатые годы по этим  дорогам кавалерийские полки казаков гнали врагов с донской земли. Сегодня солдаты полка шли в обратном направлении, и от этого еще обиднее и больнее становилось на душе молодого капитана.

Полк двигался согласно данных карты, к старой казачьей переправе. Движение колонны сковывали обозы беженцев и частые налеты вражеской авиации. Сергеев понимал, что бросить беззащитных беженцев и уйти,  или занять оборону в голой степи и дать отпор фашистам он не мог. Периодически оставляя заслоны и участвуя в боях местного значения, он терял людей, искореженную технику и испорченное оружие. Вражеские войска загоняли полк в «подкову», с юга - река Дон, с запада и востока - фашисты. Беженцы,  потеряв надежду на быструю переправу, разъехались по ближайшим хуторам, более смелые переправились вплавь через Дон. Остатки полка остались практически одни.

Боевая колонна полка в сопровождении нескольких гужевых повозок и одной полуторки, груженых боеприпасами и ранеными, под защитой оставшейся боевой техники подходили к очередному донскому хутору.

         Личному составу требовался отдых, перевязка раненых и пополнение запасов продовольствия. Тыловые части и передвижной полевой госпиталь остались в станице и их судьба была неизвестной. Все мрачные мысли двадцатишестилетний капитан отгонял прочь. Хорошо, что рядом с  Сергеевым находился опытный кадровый военный - начальник штаба майор  Синицын.

Жалко, что из очередной разведки не вернулся комсорг полка лейтенант Агарков, и умер тяжелораненый старший политрук майор Березенко. Десятки солдат, сержантов и офицеров приходилось хоронить в авиационных воронках, оставляя кресты на братских могилах. Списки пропавших без вести постоянно пополнялись новыми именами и фамилиями, и казалось, не будет этому конца.       

         Разведка доложила об отсутствии переправы через Дон. Воспользовавшись временным затишьем, Сергеев принял решение: пока разведка будет искать брод, занять оборону в балках и лощинах за хутором.

         Увидев приближающуюся к хутору колонну русских солдат, молодая казачка Мария бросилась к ним навстречу. Она с детства отличалась боевым характером и сейчас без приглашения принялась помогать раненым бойцам. Несколько дней ухаживала за ними.

         Среди солдат было очень много молодых ребят, но особенно ей понравился боевой сержант, артиллерист Василий. Он был коренной москвич, хотя своим бравым видом и кудрявым чубом сильно походил на местного казака. До войны он учился на историческом факультете института и знал много интересного, о чем и рассказывал Маше. Он часто прибегал в хутор по армейским делам и находил минутку уделить внимание молодой красавице.

         Начальник штаба Синицын и командир полка Сергеев, услышав приближающуюся  канонаду, решили принять бой, понимая, что он для полка может стать последним.

С началом темноты  зарницы все чаще озаряли северный небосвод. Завернув полковое знамя в гимнастерку и упаковав в ящик из-под патронов, Сергеев и Синицын в сопровождении двух бойцов и сержанта Василия  Ильина направились к хутору. Найдя Марию, Василий привел девушку к командиру полка. Мария, выслушав просьбу капитана, вывела бойцов за хутор и показала место для временного тайника для сохранения знамени под молодым, но уже крепким дубом.

«Ведь не может быть, что мы не вернемся назад и не заберем свое знамя! Но оставить его немцам мы не имеем права!» - сказал начальник штаба.

         В эти минуты, взглянув на Василия,  девушка подумала, что вот этот сержант - это и есть ее счастье! И что скоро он уйдет дальше со своим полком, и они больше никогда не встретятся. Мария, взяв Василия за руку, и крепко сжимая своими маленькими и теплыми от волнения ладонями, пригласила всех в гости.

         Офицеры ушли в расположение полка, оставив Василия и других солдат с девушкой. Мария накрывала на стол все, чем можно было угостить дорогих гостей в это военное время, особенно старалась угодить Василию.

В этот вечер, слыша близкие отзвуки войны, сержант Ильин пытался веселить всех присутствующих, рассказывая армейские байки. Поздним вечером Мария уговорила хозяйку хаты, двоюродную тетку Антонину Михайловну, оставить молодых солдат на ночлег...

         Передовые  части  немецкой дивизии появились ранним утром на пшеничном поле бывшего колхоза им. Калинина, в километре от хутора. Стрекот  вражеских мотоциклов и иноземная речь послышалась возле крайней хаты. Загремела колодезная цепь,  раздался первый выстрел. Громкое встревоженное кудахтанье кур перебивали крики деда Матвея и звонкие металлические удары. Послышалась автоматная очередь, и дед Матвей упал рядом с первым убитым в хуторе фашистом. Герой Первой Мировой войны добавил к своим немецким трофеям еще одного немецкого солдата Второй Мировой.

         Часть солдат Вермахта разбрелись по хутору, а несколько сотен фашистов, на мотоциклах и пешком двинулись к Дону, не подозревая о грозящей им смертельной опасности. До оборонительных рубежей полка Сергеева доносилась отчетливая немецкая речь, игра на губных гармошках. Все больше и больше выходило фашистов из хутора и направлялось к реке. Некоторые солдаты шли без оружия, в расстегнутых гимнастерках с закатанными рукавами, без касок, не подозревая о существовании полка, занявшего оборону на подступах к Дону. Немецкие солдаты продолжали гонять кур, пугать женщин и стариков.

         Внезапный винтовочный залп, пулеметные и автоматные очереди, разрывы мин и гранат создали временную панику среди «отважных» и уверенных солдат фюрера. Обезумевшие, они метались из стороны в сторону, попадая под перекрестный огонь. Через некоторое время заработали немецкие станковые пулеметы и минометы, добивая на поле своих раненых и нанося урон полку Сергеева. На окраине хутора появились первые вражеские танки.

         Конечно, два полковых орудия, чудом сохранившиеся при отступлении, и три миномета не могли устоять против 20-ти немецких танков. Но фашисты явно не ожидали такого гостинца в тихой доской степи.

         Полковник Шмидт, только что въехавший на территорию донского хутора в бодром настроении и мечтавший выспаться после длительной поездки, был ошеломлен. По данным разведки здесь не должно было быть никаких русских частей. Этот плацдарм предназначался для дислокации резервных немецких частей, охраняемых румынским полком. Получив  ранение осколком русской мины, изуродовавшей его автомобиль, он запросил помощь авиации.

До прилета немецкой авиации два танка противника горели на окраине хутора. Пока вражеские самолёты, не щадя боеприпасов, наносила многочисленные смертельные удары по остаткам полка Сергеева, за хутором расположилась немецкая артиллерия. Атаки противника на позиции русского полка продолжались до темноты. Последние два танка раненый сержант Ильин уничтожил в сумерках, выкатив орудие на прямую наводку.

После чего атаки немцев прекратились. Затишье и звездное небо не предвещало ничего хорошего. Тяжело раненный Сергеев и группа бойцов продвигалась  вдоль реки. Хуторской рыбак провел через брод оставшихся бойцов на левый берег Дона, где под высокой ивой похоронили командира полка.

Немецкие части за один день потеряли несколько сотен убитыми и ранеными, восемь  танков, две бронемашины.

Наутро немецкий патруль, обходивший поле боя, обнаружил семерых тяжелораненых советских солдат. Полковник Шмидт был настолько зол, что приказал унтер-офицеру Крамеру жестоко казнить пленных на глазах у местных жителей. Русских солдат резали и кололи штыками и еще живых кинули в горящую хату…

         Красавица Мария все ждала своего Василия и надежно хранила военную тайну, которую не рассказывала даже своей единственной дочери Вере. Шли годы. Почувствовав недомогание, Мария Федоровна в свои 82 года попросила дочь в очередной раз свозить ее в райцентр. Не хотела она уносить с собой тайну военного схрона.

         «Я все расскажу, кому надо, а ты Вера, верь! Не зря я тебя назвала Верой. Все равно они придут, и знамя полка  разовьётся на ветру, и вспомнят забытых героев!» - говорила  Мария своей дочери.

         После  поездки недолго прожила Мария Федоровна. В один из прекрасных, солнечных весенних дней не стало казачки Марии, так и не дождавшейся своего Василия. Её дочь, Вера Васильевна, похоронив мать, уехала к свом детям. Офицер военкомата, знавший тайну Марии, погиб. Чиновники, обещавшие выполнить просьбу,  забыли о своем обещании, как и казачку Марию, погрязнув в своей бумажной рутине.

         Полковое знамя, обагренное кровью, избитое осколками вражеских снарядов, до сих пор покоится в донской степи…

        

В.Градобоев                                                                                                                                                                                                                                                                                                         

          

        

Суббота, 06 апреля 2019 15:05

Бой на опушке леса

Автор

Немец все ближе и ближе подкатывался к Дону. Иногда по ночам вдалеке виднелось зарево, и слышалась канонада приближающихся боев.

Недалеко от нашего хутора бойцы Красной Армии спешно возводили укрепления, день и ночь копали траншеи, сооружали землянки и рыли ходы сообщения к ним. Каждый день через хутор шли отступающие красноармейцы, проезжали повозки с ранеными. По пыльным и уставшим лицам отступающих бойцов и стонущим раненым, перемотанным окровавленными, серыми от пыли бинтами, было видно, что совсем рядом идут жестокие кровопролитные бои.

Нас, мальчишек, матери посылали со скромным узелком продуктов к бойцам, понимая, что полевая кухня отстала где-то в пути или попала под бомбежку. Вот и обходились бойцы тем, что смогли принести местные жители, или ловили рыбу и готовили днем уху в землянках, чтобы не привлечь немецких воздушных разведчиков.

Как обычно, я бежал по лесу, засматриваясь то на пернатых, взволновано щебечущих о приближении войны и нервно перелетающих с ветки на ветку, то останавливался у больших муравейников, где насекомые дружно сооружали свои укрепления.

Опушку леса от ближайшего излома траншеи отделяло всего несколько десятков метров. Когда сквозь поредевшие стволы деревьев уже были видны фигуры бойцов, снующих у насыпи ближайшего ко мне дота, я услышал приближающийся рев немецких

стервятников. Свист пулеметной очереди и разрыв первой бомбы на опушке леса притянул меня к земле. Земля вздрагивала и звенела от пулеметных разрывных пуль. Сквозь пыльный занавес, ветки и листья, отсеченные осколками бомб, сыпалась на мое

тело. Комья вырванной земли колошматили меня без передышки. Я не мог поднять головы.

Когда разрывы перенеслись вглубь донской степи, я почувствовал под собой сырость. Это перевернутый кувшин с молоком выливал содержимое на мою рубаху и

штаны. Приподняв кувшин, в котором оставалось не более половины молока, я взглянул на траншею, где были видны перемещающиеся каски красноармейцев. Десятки «юнкерсов» продолжали атаковать дальние окопы, а от Дона вверх ползли десятки немецких танков. Я насчитал более двадцати восьми машин, когда послышался свист, и рядом с дотом разорвался первый снаряд. За танками медленно тянулись бронетранспортеры с черными крестами, и бежали вражеские солдаты. Нам в школе пришедший с войны однорукий учитель русского языка Николай Иванович рассказывал, что воевал с «коричневой чумой», так он называл фашистов. Эти солдаты были с серой форме.

Когда вражеские танки повернули вглубь степи, и вражеская пехота развернулась цепями за своими железными монстрами, из дота ударил наш пулемёт. Какой отважный стрелок, подумал я, когда серые фигурки стали сыпаться в степи, как осенние орехи

в саду у деда Григория. Они что-то вскрикивали, падали и навечно замирали на донской земле, другие прятались за холмиками и складками степи и вели огонь из винтовок и автоматов в сторону дота. Несколько танков повернули по направлению к доту, открыв бесперебойный огонь по траншее и пулеметчику.

В траншее вздрогнул ствол длинного ружья, и ближайший танк завертелся на месте. После второго выстрела задымил сначала белым, потом густым черным дымом. Два монстра, обойдя подбитый танк, низовьем небольшой балки направились в сторону опушки леса.

Я уже опасался, что немцы увидели меня и хотят раздавить, думая, что я солдат. Но, видимо, они хотели обойти дот. Один танк бронебойщики подбили у самой опушки леса, второй повернул назад. Воспользовавшись передышкой, я поднялся и принялся собирать наполовину передавленный своим телом обед бойцов. Сырые яйца были подавленны, молока осталось полкувшина, хлеб и немного бабкиного сала, которое она хранила на черный день. Видимо, этот день пришел.

Пройдя несколько метров, я услышал знакомый рев приближающихся вражеских самолетов, и бросился бежать к траншее, чтобы донести хоть часть продуктов смелым бойцам. Но «юнкерсы» так и не дали достигнуть траншеи, и я укрылся в воронке у последнего дерева на опушке леска.

Около часа фашист смешивал все живое со степной землёй. После налёта гудела голова, тряслись ноги, ныло всё тело. Кровь, смешавшись с

пылью, струилась серыми струйками из расцарапанных коленок, я практически ничего не слышал. Единственное, что я увидел, это бесстрашного пулеметчика на бруствере траншеи, который поливал огнём наступающих фашистов. Три танка обходили его с двух сторон, длинное ружьё бронебойщиков валялось изуродованным за траншеей, несколько бойцов вели ружейный огонь.

Выстрел, облако дыма и всполохи огня в окопе, часть человеческой руки упали недалеко от меня, тлела обожженная гимнастерка. Меня стошнило. Я невольно заплакал и сжался в комок.

Было страшно и одиноко, меня засыпало землей после каждого разрыва вражеских снарядов у дота. Сколько продолжался бой, я не знаю.

Когда стрекот немецких пулемётов и разрывы танковых снарядов стали реже, я осмелился выглянуть из воронки. Между мной и дотом лежали два раздавленных танком бойца, рядом горел немецкий танк. Внезапно послышался отдаленный знакомый стрекот пулемета. Да! Это наш отважный пулеметчик вел бой из траншеи. Немцы заходили на его позицию подковой, он был почти окружен и перемещался с пулемётом по траншее. Враги не могли поднять головы, и лишь изредка какой-то немецкий солдат, пытаясь броситься с гранатой к окопу, мгновенно находил свою смерть. Следом слышался разрыв немецкой колотушки.

«А я так и не донес этому пулеметчику обед...», – на глаза невольно накатились слезы.

Почти час пулеметчик, меняя позиции, вел прицельный огонь из своего Дегтярёва. Потом на позицию отважного воина вышли два вражеских танка и стали обходить его с двух сторон. Смелый красноармеец не растерялся, он пополз по полуразрушенной

траншее к ближайшему танку и поразил его гранатой, а следом открыл огонь по спасающимся танкистам и вражеской пехоте.

Но другой танк почти в упор выстрелил по позиции красноармейца. Наступила звенящая тишина, даже немцы боялись подняться в атаку, они что-то громко кричали друг другу. Танк остановился в нескольких метрах от пулеметчика, открылся люк, и из

него показался фашистский танкист. Раздался выстрел, и танкист упал в башню танка. Махина тронулась на героя, раздался страшный нечеловеческий крик. Закрыв глаза и уши, я упал на дно воронки. Меня затрясло в лихорадке. Мне казалось, что скрежет

вражеской махины, перемалывающий кости героя, и этот скрежет и крик умирающего красноармейца у меня внутри головы.

В следующее мгновение вздрогнула земля, и я невольно выглянул из воронки. Из открытого люка танка валил черный дым.

Кто он был, этот герой-пулеметчик, не отступивший от коричнево-серой чумы? Кто он, давший бой целой армии фашистов?

Немцы бегали вокруг горящего мертвого зверя и пытались заглянуть под гусеницы, стреляли под танк, один фашист даже бросил гранату. Они всё ещё боялись, что пулеметчик жив и даст им отпор. Но пулемет молчал...

Когда я, оглушенный, шатаясь, вошел под вечер в дом, мать почему-то не кричала, как обычно после наших мальчишеских проказ, а кинулась ко мне и, упав на колени, обняла мои исцарапанные в кровь ноги в изорванных штанах и стала причитать и плакать. А бабушка, увидев меня, стала молиться. Покосившись в сторону зеркала, я увидел себя. Нет, это был не Сашка-сорвиголова, как меня прозвали на хуторе. Это было пыльное, лохматое огородное пугало в окровавленной рубашке с одним рукавом и в изодранных в лохмотья штанах. Только вот такого количества ссадин и синяков у меня не было даже после драки. Потом мама с бабушкой кинулись меня переодевать, купать

и расспрашивать, но я почти ничего не слышал. Крик пулеметчика, скрежет немецкого монстра и шум боя стояли у меня в голове. Я мечтал об одном, чтобы поскорее уснуть, а утром, когда проснусь, всё, что я увидел, оказалось бы просто страшным сном.

Но настало утро и первое, что я услышал, была немецкая речь, взволнованное кудахтанье кур, визг поросят, женские крики и стрельбу на окраине хутора.

Война пришла на донскую землю...

Суббота, 06 апреля 2019 15:03

Баян

Автор

   Рассказ основан на реальных событиях

Немцы рвались к Дону. Из-под Миллерово, через Тацинскую и Цимлянскую станицы, от Каменска и Белой Калитвы спешно отступали уставшие и потрёпанные в оборонительных боях части Красной Армии, которые длинными колоннами или разрозненными группами спешили к донским переправам.

Через станицы и хутора тянулись беженцы, эвакуируемые табуны лошадей, стада скота, повозки с ранеными, отступающие красноармейцы, машины, груженные венной амуницией, единицы уцелевших орудий и танков.

         Вновь прибывшими стрелковыми дивизиями, при усилении их  отступающими разрозненными группами - в основном, безоружных стрелков и командиров - на Дону возводился последний оборонительный рубеж.

Авангарды немецких  танковых дивизий и моторизированных полков пытались отсечь  отступающим путь к переправам степных рек, притоков  Дона и Северского Донца. Прорвав оборону советских войск, стремительным броском в середине июля 1942 года вышли к станице Николаевской и поселку Константиновскому. По воспоминаниям местных жителей, в один день можно было в хуторе увидеть красноармейцев - через несколько часов немецких мотоциклистов, следом к вечеру - красноармейцев-кавалеристов, а поздним вечером - немецкие танки и бронетранспортеры. И так повторялось несколько дней.

В хуторе Савельеве перед войной жила многодетная семья Костроминых, Абросима Васильевича и Натальи Сергеевны. Первым на фронт ушел глава семейства, следом - старшие сыновья, Андрей и Василий. В июле 1942 года на хозяйстве оставались младшие дети и Наталья Сергеевна. Несколько раз в дом заходили  разведчики разных сторон, сначала красноармейцы, потом, после их ухода, немцы. Первые немецкие солдаты не вели себя так нагло, как в период последующей оккупации, не обижали местных жителей и даже не обращали внимания на отступающих красноармейцев. Выставив караул, немцы остались на ночлег в хуторе, а утром ушли в сторону Морозовской. Следом в дом зашли несколько отступающих красноармейцев, один из них был с фронтовым баяном.

Видимо, приглянулась красивая казачка Зинаида молодому веселому бойцу Семёну, и он уговорил своих однополчан немного задержаться в хуторе. Выставив часового,  красноармейцы остались на ночевку. Весь вечер Семен рассказывал забавные истории и играл на баяне. А утром попросил Зинаиду сохранить баян: «Красавица, сохрани инструмент, тяжело мне с ним по степям мотаться. Будем обязательно гнать назад фашистов, зайду и заберу его. Только сохрани его до моего прихода». На внутренней стенке баяна, у мехов, Семён карандашом написал «Дерин Семен». Потом, постояв немного в раздумии, подошел к баяну, открыл перочинный нож и выцарапал на нижней крышке «Дерин Сёма». Опять отделил отсек с клавишами, и повторно, наспех, на память об их встрече выцарапал своё имя и фамилию, имя Зины. Со словами: «Так будет надежней, да и ты меня не забудешь»,  собрал инструмент, вручил его Зинаиде, нежно погладив её по голове, быстрым шагом вышел на хуторскую улицу и ушел на восток, догонять своих однополчан.

Семья Костроминых надежно оберегала и хранила реликвию 42-го года. После освобождения донской земли Семен так и не появился в хуторе. Зинаида ушла на фронт – может, там встретится весёлый Семен? Зинаида исколесила немало фронтовых дорог на своем лизинговом Студебеккере, перевозила тонны снарядов на передовую, разных воинских частей, но так и не встретилась с Семеном. Вскоре вышла замуж за своего фронтового друга Петра, и вместе с ним вернулась домой в родной хутор Савельев. 

Пока шла война, баян дожидался своего хозяина в доме Костроминых. Но не без «добрых людей», и кто-то донёс в Николаевский военкомат, что в семье Костроминых есть военный артефакт, не принадлежащий их семье, и баян бал изъят на хранение в военный комиссариат. Вернувшийся с войны глава семейства, орденоносец Абросим Васильевич Костромин, забрал баян из военкомата: «Может, ещё объявиться Семён, или его дети придут за баяном… Что я им скажу? Не сберегли? Нет уж, пусть лучше будет у нас, надёжнее!»

Принёс его домой, а во избежание подобных «конфискаций», упаковал инструмент Семёна в надёжный «саркофаг» и закопал в саду на многие годы. Когда не стало Николаевского района, и многие забыли о существовании баяна, Абросим Васильевич вскрыл свой схрон и водрузил баян в доме на почётное место: «Пусть стоит и ждёт своего хозяина».

Многие годы родственники семьи Костроминых искали Семёна Дёрина. Но где там! Ни номера воинской части, ни других данных о себе боец не оставил в надежде вернутся на донскую землю. Уже умерли и свидетели тех давних военных событий, а потомки Костроминых всё надеялись, что теперь уже не сам Семён, а его внуки отыщутся и придут за баяном. А пока инструмент передали в надёжные руки поисковиков нашего города.

Шёл солдат донской дорогой

И зашёл он в хуторок.

Обессиленный, голодный,

Инструмент нести не мог.

 

Шли фашисты по пятам,

Он оставил его нам:

- Я вернусь с Победой к Вам!

Отомстим мы злым врагам!

 

Не дошёл солдат до нас –

Знать погиб в недобрый час…

Сиротой стоит баян –

Поцарапан, как от ран,

С мелкой надписью на нём:

«Был я Дёрин, звать Семён».

 В.Градобоев.