Произведения
Для прочтения книги нажмите на изображение ниже
Книга "На Донском рубеже". Дон, июль 1942 года. Авиация.
Автор Вячеслав Градобоев
Перед советской авиацией стояла задача прикрывать отход наземных войск. Бомбардировка танковых и механизированных колонн противника осуществлялась, в основном, по данным воздушной разведки. Из сводок военного времени видно, что с приближением врага к донскому рубежу увеличивается количество самолето-вылетов штурмовой и бомбардировочной авиации. Летчики штурмовых эскадрилий с риском для жизни увеличивают бомбовую нагрузку с 400 кг до 600 кг. Чаще контролируются результаты штурмовых операций. «Я занял место замыкающего группы, чтобы посмотреть результаты работы ведомых. За немецкой машиной прицеплено что-то – будто борона, а машины – далеко одна от другой. Подлетаю ближе... Идет машина, на ней укреплен канат, а на канате метров в 10-15 объемные связки хвороста. От него пылища, как будто дивизия прошла!». (И.И. Постыго, 2-я А) Вот какие уловки предпринимал противник, чтобы отвлечь внимание штурмовой авиации от настоящих маршрутов передвижения крупных механизированных колонн.
Книга "На Донском рубеже". Освобождение, январь 1943 года. Ст.Богоявленская.
Автор Вячеслав ГрадобоевИз «Хроники» автоматчика 70-го Гвардейского стрелкового полка Е.П. Анкудинова: «В нашем 70-ом Гвардейском стрелковом полку было две роты автоматчиков, как «последняя надежда» командира полка для критических ситуаций. Наша первая рота была укомплектована в основном курсантами-авиаторами, добавочно некоторое время проучившимися в пехотном училище, процентов на 20 – карманными воришками, сидевшими в детских колониях, и небольшим количеством сержантов и солдат, служивших в роте до нашего прибытия. Вторая рота была, в основном, из моряков-дальневосточников, списанных с кораблей «за непочтение к родителям». Это были еще те «братишки». В атаку ходили со зверским выражением лица, с залихватским свистом, криками «полундра!», в распахнутых до пояса гимнастерках, чтобы была видна тельняшка (их «морская душа»). Могли переть на немецкие танки с голыми руками. Немцы их панически боялись. Естественно, они долго не жили... Движение осуществлялось двумя эшелонами. Обычно мы периодически менялись местами с 33-й Гвардейской стрелковой дивизией. Сверхплановое изменение эшелона могло быть и бывало, когда впереди идущие нарывались на крепкую оборону немцев и несли крупные потери. Тогда идущие во втором эшелоне оказывались вдруг первыми (см. воспоминания Д.А. Юдина – В. Г.) 3 января вошли в х. Жуков. 4-го по льду и воде форсировали р. Дон. Разведгруппа обнаружила стадо овец, не менее 10 тысяч голов, перегоняемое немцами с отступающими частями. Нам дали команду раздобыть продовольствие (отбить стадо у немцев и пригнать к боевым позициям). Мы группой из шести человек пошли на поиски животных в немецкий тыл за 40 км. На ночлег остановились в хуторе, загнав овец в местный баз. Наш полк двигался в сторону ст. Николаевской и мы последовали за ним, гоня впереди стадо. Вечером вошли в станицу и узнали, что еще днем наша 24-я дивизия и 70-й полк ушли на ст. Богоявленскую. На ночлег расположились во дворе бывшей ветлечебницы. Утром «догоняющие» своих танкисты проломили баз и забрали 10 овец. Позднее мы сдали стадо из 5000 голов хозяйственникам...
Анкудинов Евгений Петрович.
Бывает так, что боец погибает от пули или осколка в первом же бою. Обиднее всего быть убитым в последние дни войны или уже после Победы.
Но бывали и другие случаи, когда воин пропал без вести, или на него пришла похоронка, а он вернулся после войны живой. На то она и война, чтобы запутать судьбы людей, причинить боль от утраты и радость от победы и возвращения сына, брата, отца в родной дом.
На той войне были и более запутанные судьбы воинов. Об одной из таких судеб мне и хотелось бы рассказать читателю.
Девятнадцатилетний Александр Семёнович Саломатин, уроженец станицы Константиновской Ростовской области, в 1938 году был призван на службу в Красную Армию. Но по окончанию службы не суждено было Александру вернуться домой. Неспокойно было на границах родного государства. Войну артиллерист Саломатин встретил на Ленинградском фронте. Его мать дважды получала похоронки, которые, очевидно, сократили её жизнь не на один год.
Первый раз его похоронили на Ленинградском фронте под Нарвой.
Полковым разведывательным группам так и не удалось вскрыть огневую систему противника, захватить пленных и документы. Так было отмечено в журналах боевых действий дивизии.
В ходе очередной операции группа разведчиков, в которой находился Александр, смогла подойти поближе к оборонительным рубежам противника и определить огневые точки врага. Но и они сами были замечены и окружены. Несколько огневых точек врага ещё не были уничтожены, и разведчики, организовав круговую оборону, продолжали корректировать огонь артиллеристов.
Как вспоминал Саломатин, в тот момент единственным выходом было решение вызвать огонь на себя. После артобстрела разведчики не вернулись к своим ни в первый, ни на второй, ни на третий день. Очередная группа разведчиков, посланная в одну из ночей, не нашла их тел среди множества воронок. Домой Александру полетела «похоронка».
Его молодое тело, изрешечённое осколками снарядов, санитары стрелкового полка нашли только на пятый день после прорыва вражеской обороны. Обходя поле боя, они увидели в воронке засыпанного бойца, лишь часть ступни и лица вырисовывалось из-под земли.
Откопав воина, констатировали: «Не жилец: если выживет, это будет чудо». И отправили его в госпиталь.
Чудо произошло, Александр выжил. Молодой организм хотел жить и бороться с наседавшим на Отечество врагом. Восемь дней Саломантин пролежал без сознания, потом лечение и снова фронт. «Бить врага беспощадно!», – сообщил Александр своё единственное желание в письме к матушке.
Двадцатипятилетний сержант Саломатин продолжал вместе
с ленинградцами отстаивать Родину от ненавистного врага, делясь пайком с голодными детьми. После прорыва блокады истощённый Александр опять попал в госпиталь. Из госпиталя – на фронт, снова бои и опять ранение в августе 1944-го.
В октябре 1944 года в Латвии, под Ригой, его похоронили второй раз. Нет, писарь ничего не напутал, разведчик артдивизиона сержант А.С. Саломатин вместе с радистом не вернулись с боевого задания.
В то время противник отступал. За три года войны он укрепил свои оборонительные рубежи дотами, провел подземные коммуникации, врыл танки в землю. Ввиду плотного огня, нашим разведчикам долгое время не удавалось даже приблизиться к передовому краю противника, а не то, чтобы взять языка.
Для разведгруппы старшего сержанта Саломатина складывалась
похожая ситуация, как под Лениградом. Нужно было любой ценой проникнуть в оборону врага и скорректировать огонь полковой артиллерии на подавление огневых точек противника. Задача осложнялась тем, что здесь у врага все огневые точки были хорошо замаскированы под местный ландшафт.
На рассвете перед разведчиками открылась хорошо укрепленная оборонительная система. Все опорные пункты были связаны траншеями, скрытыми ходами перемещения. Все доты также имели ходы сообщения, между которыми стояли открытые пулемётные точки; за траншеями – скрытые, врытые в землю танки; в лесках, очевидно, орудия или миномёты. И это только то, что можно было заметить в первые часы наблюдения. На то, чтобы вскрыть в этой системе все огневые точки противника, требовалось время, которого у разведгруппы не было. Готовилась крупномасштабная наступательная операция.
Разведчиками было принято решение о корректировке кратковременного огня по видимым и предполагаемым целям, спрятанным в лесистой местности, с расчётом, что, запаниковав, противник обозначит и другие огневые точки. Так и произошло. После первого же артобстрела противник выдал новые, ранее невидимые места размещения орудий.
Теперь оставалось только своевременно засекать места, откуда были проведены выстрелы, и корректировать огонь наших артиллеристов.
«Но это хорошо говорить, когда ты в своём расположении, а не в нескольких сотнях метров от вражеских орудий, в центре обороны врага!» – вспоминал ветеран.
Вскоре немцы поняли, что рядом есть корректировщики противника, и стали прочёсывать местность. А на обороне противника всё выявлялись и выявлялись новые доты, орудия разного применения, танки, куда спешили фашисты, занимая оборону. Приходилось вносить изменения, направлять огонь наших орудий по прежним точкам и по новым.
Так разведчики оказались в окружении. Многие из группы погибли, успеха на отход не предвиделось, а сведения об огневых точках противника были необходимы для успешного наступления советских войск. Вот и решили: «Двум смертям не бывать, одной не миновать! Если погибнуть, то –уничтожив врага!» Тем более, у Александра уже был опыт вызывать огонь на себя.
И снова в дом Саломатиных в посёлке Константиновском по-
летела похоронка...
Лишь по счастливой случайности он остался жив, о чём сослуживцы сообщили маме Александра, когда он лежал в госпитале. Но теперь она уже не верила приходящим письмам. Думала, что его друзья пишут, успокаивая поседевшую мать. А сын продолжал бить врага уже в другой части, ведь свой
дивизион ушёл далеко вперёд, на Запад.
Старший сержант штурмового стрелкового батальона 880-го стрелкового полка 189-й Кингисеппской краснознамённой дивизии А.С. Саломатин в апреле 1945 года при отражении контратаки противника в районе г. Эльба был ранен, но не оставил поле боя, показав образцы отваги и мужества. Награждён медалью «За отвагу».
И когда в один из ноябрьских дней в дом Саломатиных постучали и погрубевшим голосом сказали: «Мама!», она не поверила. Не сразу открыв двери, она сказала: «У меня сын погиб на войне...»
Прожив десятки лет, герой разведчик-артиллерист говорил:
«Так поступил бы каждый. Если бы пришлось повторить всё сначала, не задумываясь, вызвал бы огонь на себя».
Он ещё часто вспоминал дни пожарищ, раскалённые стволы
орудий и погибших товарищей, не доживших до Дня Победы...
А в выдвижном ящике стола семьи Саломатиных мирно лежали три медали «За отвагу», орден Красной Звезды и другие награды, напоминающие потомкам о героизме сержанта Александра Семёновича Саломатина.
___________________________________________________
Из архива г. Константиновска и МО РФ, запись Т. Котельниковой.
Над полем боя плыл туман
И лес стоял, как в молоке...
Изрыт снарядами курган.
Струится пот по голове.
Последний бой, прорыв кольца.
Погибших много в окружении.
Все будут биться до конца,
Умрут героями сражения.
Всех павших из того полка
Не впишут в списки награждения.
Погибших всех наверняка
Здесь захоронит население.
А тех, кто здесь остался жив,
Найдут лишь позже поколения
В пыли архивной, не забыв
Извлечь героев из забвения!
в. Градобоев.
…В 42-м я был подростком. В летний солнечный июльский день, я со своими друзьями, такими же подростками, находился на берегу Дона. Кто-то из станичников чинил лодку, кто-то разбирал рыбацкие снасти. Женщины полоскали белье. Детвора плескалась в воде возле берега.
Неожиданно, вверху за покатым склоном, над станицей раздалась канонада боев. И буквально через полчаса на склоне показалось несколько десятков красноармейцев, мечущихся по склону, часть из которых, бросая оружие, в спешном порядке стали спускаться к реке. Еще первые бойцы не спустились к реке, как на верху склона показались немецкие мотоциклисты и бронетранспортеры, а следом и немецкая пехота.
Все происходящее длилось несколько минут, и когда отступающие красноармейцы подбежали к берегу, я увидел, что основная масса из них - люди азиатского происхождения, и очевидно, плавать не умеют, потому, что из них никто в воду не полез, все бегали по берегу с криками о помощи. Они бедные метались вдоль береговой линии в поисках выхода из адского положения. Я видел, как с командой «Вперед» прыгнул в воду совсем еще молодой лейтенант и следом грузный, в годах мужчина в звании старшины с планшетом на шее.
Не знаю, что меня толкнуло, но я последовал за ними. Вот только теперь я услышал пулеметные и автоматные очереди, перебивающие людские крики на берегу. Немецкие пули достигали водной глади реки и с плюханьем, свистом и каким-то урчанием уходили в толщу воды. Я уже не думал о том, что происходит там, на берегу, где остались мои друзья. Мне казалось, что все немецкие автоматы и пулеметы нацелены только на нас.
Лейтенант был видимо не плохой пловец, потому как при каждом обстреле он успевал подавать команды: «Нырять!», и сам это делал мастерски. Позади тяжело плыл старшина, которого лейтенант постоянно подбадривал и подгонял. Но планшет, видимо с ценными документами, постоянно подплывал к лицу старшины, закрывая ему видимость, а при нырянии и плавании стукал его по лицу.
Сколько времени все это длилось, сказать по прошествии стольких лет, трудно. Но помню, что, не доплывая до противоположного берега реки несколько метров, после очередной пулеметной очереди, вынырнули мы со старшиной одни. И меня охватило чувство страха, что если сейчас старшину убьют или он утонет, то весь мир просто перестанет существовать. Теперь я, видя мучения старшины, слабые его взмахи руками и частое погружение под воду без особой нужды, просил: «Дяденька, не тоните! Дяденька, не тоните!» И когда, наконец, я встал на ноги, ощутив прибрежную отмель, я бросился помогать старшине, выбраться на берег. Он просто выполз на берег и потерял сознание. Вечером мы ушли к своим, где через несколько дней встретили советских танкистов и в этой части со старшиной дошли до Берлина».
(Записан со слов рассказчика)
Только вчера ушли в сторону Дона последние отступающие подразделения Красной Армии. Из хутора на нижних дорогах, в пойме виднелись брошенные повозки и остатки военного имущества. За Донцом и за Доном, в районе Константиновской слышались отзвуки боев.
Двоюродные братья Шевченко, Николай и Иван, отправились за хутор Костиногорский. Каково же было их удивление, когда на окраине хутора они нашли штабной автобус Красной Армии с оружием. Обрадовавшись находке, ребята часть оружия, в том числе и пулемет Дегтярева, спрятали на чердаке в доме отца Ивана и дяди Николая – Александра Ивановича Шевченко.
На следующий день молодые патриоты решили опробовать оружие в деле. Николаю было четырнадцать лет, а Ивану – семнадцать. «Нам надо научиться стрелять, а то нас не возьмут на фронт», – предложил Иван.
Взяв пулемет, ребята отправились в степь. Выбрав удобное место, за пригорком, расставив и укрепив сошки пулемета, братья приготовились к стрельбе, оставив за спиной родной хутор и направив оружие в сторону хутора Михайловского, где уже хозяйничали немцы.
К радости подростков на горизонте из-за Дона появился немецкий самолет-разведчик «рама», прозванный в вермахте «Der fliegende Auge» – «летающий глаз». Эта двухмоторная немецкая воздушная машина считалась одной из лучших моделей, легкоманевренной при атаке советских истребителей, имела на борту несколько орудий и пулеметов, и, благодаря комфортабельным кабинам, – хороший обзор.
Видимо, фашистский пилот, поэтому и был так уверен в своем превосходстве и неуязвимости. Да и чего ему было бояться, когда регулярная Красная Армия ушла за Дон и держала оборону в нескольких километрах от этих мест, и только разрозненные остатки частей РККА пытались прорваться на Южный берег Дона...
Заложив крутой вираж над хутором, он подставил свой бронированный борт под ствол «дегтяря». Ребята хорошо знали этот самолет с черными крестами, притягивающий следом немецкие бомбардировщики. «Вот и патроны не придется тратить зря», – сказал Иван, и дал по самолёту две короткие пулеметные очереди. Пули, найдя уязвимое место и пробив обшивку самолета, как разъяренные пчелы, впились в тело немецкого пилота. Вражеская махина изменила траекторию полета и плавно устремилась к хутору Михайловскому, но, не долетев до земли, выбросила шлейф дыма и упала в Михайловские сады. Братья, радостные и одновременно испуганные, бросились в свой хутор. Теперь необходимо было спрятать оружие.
«А вот и подходящее место схрона – заросли малинника в соседнем дворе», – предложил Николай.
А к хутору уже приближался рокот мотора и лязг гусениц легкого немецкого танка. Подростки кинулись в заросли малины, где столкнулись лицом к лицу двумя лейтенантами РККА.
«Ребята, есть ли немцы в хуторе?» – спросил один из них.
«До этого не было», – ответил Иван, невольно опуская глаза на еще теплый пулемет.
Пришлось молодым патриотам прятать и оружие, и отступающих офицеров.
На окраине хутора уже раздавались крики «Хальт!», «Партизанен!». Немцы спрыгивали с легкого танка и разбегались по маленькому хутору в поисках партизан. Братья, вмести с офицерами Красной Армии, укрылись в садах за хутором. А ночью они проводили офицеров к ерику Прорытому, выходившему к реке Дон, где еще вчера переправлялись отступающие красноармейцы и вернулись домой, где и признались матерям о своей «партизанской» стрельбе.
Вскоре в хуторе, для порядка, появились полицаи и «полицейская часовня», как ее называли подростки. Один из полицаев был очень наглым. Он приставал к девчонкам-подросткам – «невестам» местных пацанов, а дедов и ребят при встрече на улице любил полоснуть плеткой. Вот хуторские ребята и решили ему отомстить.
Ночью, пробравшись в «часовню», когда пьяные полицаи спали, один из подростков, скрутив валики из немецкой листовки, вставил их между пальцами ног полицая и поджег. Сначала был ночной танец босиком испуганного старшего полицейского, а наутро – коллективная порка плеткой всех хуторских подростков и отбывание наказания в холодном подвале полицейского участка...
Скоро пришла долгожданная зима, а с ней и освобождение хутора. Жаль, что полицай «должник» сбежал в январе 43-го года с отступающими немцами. Говорили, что перед отступлением атаман Старо-Золотовской собрал всех полицаев, и они ушли за Донец.
В доме Николая расположился штаб полка, а в доме Ивана, напротив, – полковой наблюдательный пункт со стереотрубой на чердаке. Через стереотрубу можно было наблюдать, как немцы возводили укрепления на противоположном берегу реки в хуторе Кресты, заставляя местных жителей рыть окопы и разбирать собственные дома для строительства блиндажей. Дальнобойная артиллерия, расположенная в километре за Костиногорским, попыталась уничтожить вражескую технику и укрепления, но немцы часто выводили хуторян на оборонительные рубежи, и артобстрел прекращался.
В один из вечеров в балку под Костиногорским прибыло несколько артиллерийских установок «Катюша», и очередное утро превратилось для фашистов в кошмар.
Офицеры и солдаты, расквартированные в домах братьев, учили подростков обращению с военным оружием, минами и гранатами.
Вскоре воинские подразделения РККА переправились через Северский Донец и ушли освобождать города Шахты и Ростов, а с ними ушла и Екатерина Лозина, комсорг хутора, ставшая в последствии зенитчицей.
Весной в хутор вернулся один из офицеров, раненных при освобождении х. Костиногорского, и организовал из числа местных подростков отряд по поиску и перезахоронению советских воинов.
Находили и хоронили останки бойцов в Черном лесу и за Старым Донцом на территориях Константиновского и Раздорского (сегодня Усть-Донецкого) районов. Где эти могилы сейчас, «костиногорский партизан» Николай Григорьевич Шевченко уже и не вспомнит...
Ранней весной подростки бродили по полям сражений уходящей войны и самостоятельно хоронили останки советских бойцов. Однажды они обнаружили в михайловских полях немецкий заминированный блиндаж, с растяжками на несколько метров, и, согласно инструкции, оставленной офицерами штаба, подорвали его.
Этой же весной Николаю еще не раз приходилось разряжать и уничтожать вражеские «сюрпризы», оставленные хуторянам.
После войны у местных казаков оставалась кое-какая животина, вот и приходилось добывать для нее корм. В мае 43 года мать послала Николая на лиман накосить травы. Подросток не растерялся, когда обнаружил там немецкие противотанковые мины. За весну и лето им было обезврежено 11 мин. Правда, после последних «разминирований» ему достался подзатыльник. Уничтожить последние мины Николай решил выстрелом из припрятанной винтовки, вот и получил оплеуху от матери после взрыва. (По воспоминаниям Н. Шевченко, жителя х. Костиногорского, Константиновского района.)
По рассказам михайловских старожилов, после освобождения района от фашистских войск в 1943 году, из михайловских садов старшие подростки приносили крылья с черными крестами – от немецкого самолета. Их использовали в качестве навесов над сенниками. По воспоминаниям, где-то в тех местах находился упавший и развалившийся немецкий самолет.
Возможно, это и был тот немецкий воздушный разведчик, сбитый братьями?
Куда он делся, сегодня уже никто не помнит. Скорее всего, его вывезли на металлолом. На освобожденных территориях и в послевоенное время, выполняя указы Совнаркома собирались оружие, гильзы, каски, а также черный и цветной металл на переработку, а технику – для нужд фронтов (в годы войны) и восстановление сельского хозяйства. Много восстановленного автотракторного парка было передано в колхозы.
О важности этого говорят принятые государственные документы: в апреле 1942 года – № 118, об организации сбора стальных шлемов на полях сражений, в мае 1942 года – № 139, об организации сбора отечественных и трофейных стрелянных гильз и направлении их в тыл.
Молодые девушки Елена с сестрой Марией, уставшие, но радостные, о чем-то весело щебеча, возвращались с работы домой. Сегодня они опять заработала продукты, и еще им выдали мед. «Вот радости будет нашим!» – думала Елена и не сразу услышала приближающийся рокот. Обернувшись, девушки увидела немецких мотоциклистов, нагло разглядывающих младшую и стройную Елену.
«Ком!» – услышала она от немца, сидевшего в коляске мотоцикла. Елена еще никогда не видела немецких солдат, но слухи, ходившие о них, ничего хорошего не предвещали. Девушки испугано смотрели то на одного, то на другого немецкого солдата. А они нагло смеялись и о чем-то громко говорили между собой. Лена попятилась назад, прижимая к груди так тяжело заработанный продовольственный паек.
«Ком!», – опять послышалась резкая команда, и недовольный плотный немец вылез из коляски мотоцикла и направился к девушкам, держа впереди автомат.
Лена была не из пугливых, но судя по настроению этих двух зарвавшихся фрицев, было видно, что их шутки кончились, и они обозлены ее непослушанием.
Немец, быстро приблизившись к Елене, выхватил ведерко с медом. Перекинув автомат за спину, он раскрыл платок, прикрывающий верхнюю часть ведра, понюхал его, потом грязными от пота и пыли пальцами достал немного меда и, положив его в рот, задрал голову к небу и замычал. Опустив голову, с восхищением взглянул на девушек и сказал: «Гуд фрау, гуд».
Забрав ведерки с медом, залез обратно в свое «логово» – коляску мотоцикла, и оба немца уехали. Сестрички еще долго стояла на обочине станичной дороги и смотрела вслед удаляющимся немцам. Через некоторое время страх прошел, и они поспешили домой, куда направились и «отважные» немецкие воины.
Идя домой, Елена думала, как объяснить маме, что они отдали паек, в котором так нуждалась ее семья? Как объяснить это разбойное нападение?
Но, пройдя по станице, она поняла, что объяснять ничего не придется.
На станичных дорогах стояли несколько немецких крытых грузовых машин, и около десятка мотоциклов, вокруг которых, как и по всей станице, бродили немецкие солдаты. Ворота колхозного склада были открыты, и немецкие солдаты спокойно опорожняли колхозные запасы. Кто-то из них ловил кур, кто-то тащил кабанчика в машину, другие в пилотках и касках несли куриные яйца. Основная часть вояк была без оружия и полураздетая. Кто-то весь в куриных перьях, кто-то испачканный в молоке. И все это сопровождалось женским воем, проклятиями стариков.
Вспоминая уроки школьной истории, Лена подумала: «Это орда!»
(По рассказу жительницы ст. Нижне-Кундрюченской, Усть-Донецкого района, Елены Капитоновны Жмыховой (Ажогиной).
...Боевых действий в хуторе Авилове еще не было, но тревожные сводки Совинформбюро подтверждали, что война быстро не кончится. Да и недавно прибывшие на Северский Донец для возведения дополнительной переправы через речку солдаты РККА подтверждали опасение местных жителей, что немец прет на Кавказ и, естественно, не минует и донскую землю.
Все чаще через местные паромы проходили машины с ранеными, да и военной техники и оружия донцы не видели за всю свою жизнь столько, сколько ее прошло на запад за последний месяц. Хотя сколько было этой техники? – Все больше обозы да пешие солдаты в обмотках с винтовками.
Солдаты через Кундрюченскую переправу свозили пустые большие винные бочки к берегу Донца и собирали переправу на случай отступления частей РККА за реку. Рядом кружилась местная ребятня. Взрослое население хутора работало на сельхозработах, возводило укрепления, копало траншеи.
После нескольких случаев диверсий, выражавшихся в закапывании ночью траншей, попыток слома заграждений, в хуторах были созданы заградотряды из таких же шестнадцатилетних подростков, как Петр Сорокин и Николай Краснянский, обучающихся военному делу и владению винтовкой и штыком.
Вечерами и ночью они несли службу под руководством старших. Охраняли выкопанные днем траншеи и части переправы, а в свободное время приходили помогать солдатам. Женщины старались подкормить измотанных войной бойцов, проживающих в хуторе. Шестнадцатилетний Петя Сорокин всей душой прикипел к веселому и мастеровому бойцу Георгию Ковалеву и почти целыми днями пропадал на строительстве переправы. Первые дни и недели жаркого лета 1942 года были относительно спокойными, и работа по наведению переправы спорилась.
Боевые действия происходили на Верхнем Дону, и временами казалось, что это очередные учения, и завтра всё закончится.
Но эта жестокая война требовала новых жертв. Не обошла она стороной и хутор Авилов. Первые немецкие воздушные разведчики появились в донском небе еще в начале июля, но советские истребители не давали им спокойной жизни. Хотя это не спасало переправу от бомбежек.
После очередного воздушного боя немецкий самолет разведчик «Рама» был подбит и ушел со шлейфом дыма в сторону расположения своих частей, но и наш истребитель тоже не долетел до аэродрома и упал в песчаном карьере, хотя летчик остался жив и спустился на парашюте.
Через несколько минут армада немецких бомбардировщиков сорвалась с неба к построенной переправе. В этот раз налет был настолько внезапным или Георгия отвлек воздушный бой, только не успел он добежать до укрытия, как за его спиной разорвалась фашистская бомба. Так и погиб Георгий Ковалев, не увидев разрушения своего творения – переправы.
Переправу восстанавливали еще пару раз, но через несколько дней немецкая авиация разбила ее окончательно, так и не дав воспользоваться ею отступающим войскам Красной Армии.
Георгия Ковалева похоронили на местном кладбище. Еще долго подросток Петр не мог смириться с гибелью своего старшего товарища. А после освобождения района от фашистских захватчиков, ровно через год, Петр сходил к разбитому самолету, где разобрал авиационные патроны и, насыпав в карманы пороха, отправился домой.
Сегодня никто не помнит, что случилось с парнем, возможно, закурил и еще тлеющее кресало положил в карман? Нашли парня сильно обгоревшим, а умирая, он попросил похоронить его вмести с дядей Жорой Ковалевым.
Вот и лежат они в одной могиле – солдат той жестокой войны Георгий Ковалев, как без вести пропавший, и подросток Петр Сорокин – безвинная юная жертва войны.
(По воспоминаниям Н.А. Краснянского, жителя х. Авилова, Константиновского р-на).
В 1905 году в семье писаря села Сариновка Кашарского района Ростовской области родился Иван Марков.
Название села произошло от фамилии пана Саринова, проживавшего здесь до революции. Потом Саринов продал свои земли другому пану, Жученкову, и уехал.
В 1916 году у Ивана умирает мать. В своей автобиографии Иван Яковлевич пишет, что родился в семье крестьянина-бедняка, работал на своем хозяйстве у отца, одновременно учился в сельской школе.
После революции, уже в начале 1918 года в селе был создан революционный комитет. На основании декрета о земле, ревком конфисковал помещичьи земли, участки и имущество и раздал их беднейшим крестьянам. Отец Ивана был назначен секретарём сельского совета. После окончания четырех классов Иван работал сезонно, по найму на зажиточных крестьян, до 1922 года.
В 1928 году крестьяне стали объединяться в товарищества по совместной обработке земли – ТОЗы. Но Иван Макаров, в это время закончивший двухгодичное обучение в вечернем комбинате рабочего образования города Ростова-на-Дону и получивший специальность по холодной обработке металлов в техникуме, уже несколько лет работал на заводе «Красный Аксай». С октября 1927-го по сентябрь 1928-го он служил в 8-м полку связи рабоче-крестьянской Красной Армии. По возвращению со службы поступил на завод в должности мастера цеха, а через год был принят в ВКП(б).
В ноябре 1929 года на пленуме Центрального Комитета партии было принято постановление «Об итогах и дальнейших задачах колхозного строительства», в соответствии с которым было решено направить в колхозы и МТС на постоянную работу 25 тысяч «передовых» городских рабочих для «руководства созданными колхозами и совхозами». Это постановление получило большой отклик среди рабочих заводов. Во исполнение данного решения, открывались курсы повышения квалификаций и обучения будущих руководителей сельских хозяйств.
В январе 1933 года ростовским горкомом партии Иван Яковлевич был направлен на учебу в высшую коммунистическую сельскохозяйственную школу (ВКСХ), на животноводческий факультет, после окончания которого, в ноябре 1935 года направлен на работу в должности заместителя начальника политотдела мясосовхоза № 37. Сегодня это ООО «Стычное».
В предвоенный год, в январе 1940-го, начальник политотдела совхоза № 37 Иван Яковлевич Макаров избирается первым секретарем Николаевского райкома ВКП(б).
Нелегкое время для секретаря райкома Макарова выпало в годы его руководства – выполнение плана сдачи сельхозпродукции и сбор налогов государству; отправка лучших сыновей Родины на фронт, размещение прифронтовых воинских частей и приемраненых в донские станицы и села, оказание госпиталям и воинским частям посильной помощи; мобилизация населения, от подростков до стариков, на работы по возведению укрепрайонов и переправ через Дон, поддержание прифронтовых дорог в надлежащем состоянии, сбор денежных средств на изготовление военной техники, сбор теплых вещей для воинов Красной Армии... В общем, «всё для фронта, всё для победы» над врагом!
А когда фашисты вступили на донскую землю, настала необходимость в создании истребительных отрядов и подготовки диверсионных партизанских групп. И все затраты средств и рабочей силы ни в коем случае не должны были сказаться на выполнении планов госпоставок сельхозпродукции, и даже наоборот, с каждым днем, месяцем и годом необходимо было перевыполнить нормы, увеличить объемы сбора сельскохозяйственной продукции.
По отчету самого Макарова, Николаевский район был оккупирован с 20 июля 1942 года, хотя несколько очагов сопротивления отступающих частей Красной Армии еще держали оборону в районе ст. Николаевской и ниже по течению Дона. Вражеские моторизированные и танковые колонны, не встречая на своем пути серьезного сопротивления, проскочили территорию Николаевского района и уже к 17 июля вышли к станице Константиновской, а 18-19 июля вели кровопролитные бои у переправ Северского Донца. И только непокорные полки 156-й стрелковой дивизии, расположившиеся на левом берегу Дона, и авиация 4-й воздушной армии не позволяли фашистам прорваться на противоположный берег и выйти на кавказское направление.
В отчете Макаров напишет, что партизанский отряд был разбит на группы. Всего создано шесть групп по пять-семь человек. Но когда группы стали выезжать на назначенные места, там появились немцы, связь между группами была потеряна. Только 26 июля стало известно, что созданный партизанский отряд не смог уйти в подполье, часть отряда вместе с командиром И.Л. Кулаковым эвакуировалась вглубь страны.
Собрав оставшихся партизан и небольшой актив из 18 человек, Иван Яковлевич переводит работу райкома на нелегальное положение. В дальнейшем его подпольный райком назовут «партизанской группой», а местные жители будут называть их партизанским отрядом.
Подпольщики сумели сделать небольшие схроны оружия и продовольствия, но предатели выдали эти места. Группа не смогла стать боевой единицей партизанского фронта. По району были проведены рейды с прочесыванием местности, балок, леса и донских хуторов. Для проведения облав были привлечены немецкие автоматчики, полицаи и бандеровцы. Через два месяца, после очередных облав, Иван Яковлевич Макаров и бывший старший лейтенант, военрук местной школы Иван Семенович Астахов, как начальник штаба подпольного райкома, предложили расформировать отряд на мелкие группы и действовать по обстановке, поддерживая связь через связных. Кому принадлежала идея расформирования, сегодня неизвестно, но впоследствии за это решение будут держать ответ и Макаров, и Астахов.
Многие коммунисты и комсомольцы разошлись по соседним хуторам и станицам, некоторые выехали в соседние районы для проведения антифашистской агитации и создания партизанских групп на местах. В станице остались около 10 человек, в том числе и отчаянная, секретарь райкома комсомола Феона Колотенко.
Подпольщики собирали сбрасываемые советскими самолетами антифашистские листовки, распространяли их по хуторам и расклеивали на домах местных жителей, перерезали линии связи немецких штабов, проводили разъяснительную работу среди населения против фашистской диктатуры, саботировали работу на оккупантов.
Осенью 1942 года несколько партизан-подпольщиков были арестованы: бывший инструктор райкома Яков Сергеевич Шишкин, председатель колхоза «Волна революции» Пахом Агапович Тимофеев, заместитель начальника политотдела Гапкинской МТС Филипп Иванович Донецков, комсомолки Зина Богданова и Феона Колотенко. Тимофеев после продолжительных пыток был расстрелян в Белужьем лесу.
Колотенко после пыток удалось совершить побег из подвала полицейского участка. Судьба Богдановой неизвестна. А Донецкого и Шишкина вызволили из плена бойцы Красной Армии при освобождении Ростовской области. За распространение антифашистских листовок 3 января были расстреляны цыганские семьи, всего 38 человек, из них 3 женщины, 5 подростков и один ребенок в возрасте 6 месяцев.
Макаров в своей автобиографии написал, что руководил подпольным райкомом партии с июля по ноябрь 1942 года.
Он ушел в Киевский район Ростовской области и жил там под видом военнопленного в колхозе «Сталинская искра», где подготовил подпольную группу из 12 человек, и при отступлении врага они совместно с другими партизанами уничтожили до 150 оккупантов.
Конечно, судьба многих жителей, помогающих подпольщикам, осталась неизвестна – как живых героев, так и погибших. Известно, что благодаря партизанской группе подпольного райкома был сохранен от подрыва фашистами станичный элеватор, где хранилось около 3000 тон семян зерновых и масленичных культур, 1547 лошадей, 2919 голов крупнорогатого скота и 3028 овец.
В очередном акте об ущербе, нанесенном фашистами району, Макарова напишет:
«Сожжено 19 зданий, уничтожены паромная 287 п.м. и деревянная переправы общей протяженностью 91 п.м., разрушен кирпичный завод... Таким образом, ущерб, нанесенный фашистскими варварами, составил в сумме 125172606 руб...» (Акт № 1014, Константиновский райархив).
Из характеристики Макарова, датированной 16 июня 1943 года, следует, что Иван Яковлевич вернулся на работу и приступил к своим обязанностям секретаря райкома с 16 января 1943 года (ЦДНИРО: ф. Р-3, оп.1, д. 23, л. 42).
Послевоенное время было мирным, но не таким спокойным, как казалось со стороны. После освобождения района от оккупантов в 1944 году ещё не зажили «фронтовые раны», нанесенные фашизмом нашей промышленности и сельскому хозяйству. Были случаи как нарушения дисциплины, так и диверсий, много предателей и дезертиров скрывалось от наказания, а, следовательно, был необходим постоянный контроль на производстве и усиленная бдительность органов НКВД. Вот тут и вспомнили заслуги и обиды на бывших партизан Николаевского района: как после освобождения секретарь Макаров отбирал незаконно присвоенный скот у станичников, как заставлял работать днями и ночами. Обиды, зависть и несправедливость, а порою и просто месть, подстегивали людей к написанию доносов в соответствующие органы.
Сегодня уже никто не скажет, кто был прав, и кто из мести писал доносы на своих же земляков. Многие документы до сих пор засекречены. Но по результатам проверок нескольких бывших партизан арестовали и отправили в далекие сибирские места. Кого-то впоследствии реабилитировали, как незаслуженно униженную Феону Колотенко, ранее представленную к ордену Красной Звезды. А кто-то отбывал наказание, как говорят: «от звонка до звонка».
Скорее всего, за свою доверчивость и заступничество за своих боевых друзей пострадал и бывший секретарь Иван Яковлевич Макаров. Он не был арестован, но и не был награжден. В те годы пострадало много партизан. Отстояв свою Родину в борьбе с врагом, не все из них встретили Победу. Кто-то пропал в застенках гестапо, кто-то в лагерях своей страны. Также кто-то из предателей был пойман и наказан, а кто-то дожил до наших дней и получил «заслуженные» льготы.
В январе 1945 года Макарова направляют на работу уполминзагом в Семикаракорский район. В период работы в системе заготовокзаготовок, в 1950 году, приказом министерства ему присвоено персональное звание советника заготовительной службы 1-го ранга.
Избираясь членом райкома партии и депутатом райсовета Семикаракорского района, в 1954 году Макаров назначается начальником управления сельского хозяйства и сельхоззаготовок. В этом же году министерство заготовок ходатайствуют перед обкомом партии о назначении его на прежнюю должность, но он уезжает в город Азов, где в ноябре месяце назначается директором местного молкомбината.
Макаров И.Я. с внучкой Мариной.
В 1971 году сердце бывшего секретаря Николаевского райком ВКП(б) не выдержало всех пройденных испытаний, выпавших на его долю в нелегкой жизни. Умер Иван Яковлевич Макаров от сердечного приступа и похоронен в г. Азове Ростовской области.
Подробнее ...
Когда всех работящих мужиков станицы Подгоренской забрали на
фронт, в селе остались женщин да подростки, и несколько больных или в
пожилых мужчин. Сергеева Григория назначили бригадиром, а Авилова
Григория – заведующим складом.
Позднее и этих призвали на фронт вместе с отцом Анатолия. Но еще
при них Анатолий со своими пятнадцатилетними сверстниками успел
окончить полуторамесячные курсы механизаторов и приступить к работе
на тракторе ЧТЗ. Правда, заводить каждый трактор приходилось тем же
оставшимся мужикам. Для ребят в колхозе были сделаны специальные
приспособления с увеличением рычага, для разгона маховика трактора.
Но все равно не все ребята были рослыми, а поэтому далеко не все справлялись с запуском двигателя своего «стального коня».
Но недолго пришлось поработать многим мальчишкам на колхозных
тракторах. В середине лета немец пришел на Дон. В одну из ночей, в
конце лета, немецкие солдаты с помощью предателей-полицаев, среди
которых старшим был староста Петр Иванович, согнали около тридцати
мальчишек в сельский клуб для отправки в Германию. Полицаи пропагандировали светлую и свободную жизнь в Германии, свободу в выборе работы, но своих детей почему-то оставляли дома.
Анатолий Жеребятьев со своими ровесниками-земляками Русаковым,
Авиловым, Конобрицыным попал в группу насильно угоняемых в Германию. Так в своей маленькой «стайке», несколько человек четырнадцати-
шестнадцатилетних мальчишек из Дубовки попадут в фашистскую
Италию. Но до этого им предстоял еще почти год скитаний под дулами
немецких автоматов и грозный лай немецких сторожевых собак...
Анатолий Тимофеевич вспоминает, как сначала их, подростков, согнали в длинный барак в Дубовку, недалеко от станции, где они пробыли
до середины осени. Когда немецкие части стали отходить от Сталинграда,
и измотанные боями немецкие солдаты начали заполнять Дубовку, их отправили на станцию и погрузили в проходящие товарные вагоны. Народу
в вагонах было битком, сидели и стояли, спали на голых, грязных досках.
Свозили, видимо, со всех оккупированных городов.
Дальнейший путь проходил через Западную Украину, где всех разместили на открытой террито-рии, загороженной колючей проволокой. Здесь уже размешались и взрослые мужчины, и военнопленные, больные и раненые, сотни людей.
«Кормили один раз в день, похлёбкой из вареной кормовой свеклы.
А иногда немецкие солдаты, просто бросали лагерникам под ноги сырую
свеклу, – вспоминает Анатолий Тимофеевич. – Копали окопы и противотанковые рвы для укрепрайонов немецкой армии. Разгружали товарные вагоны. Пробыв так две недели, до начала наступления советских
войск под Сталинградом, мы были вывезены в Польшу. На территории
Польши попали уже в настоящий лагерь военнопленных, огороженный
высокой изгородью из колючей проволоки, с пулеметными вышками и
сторожевыми собаками.
В лагере были люди разных национальностей и возрастов, простые гражданские и военнопленные. Ко всем относились одинаково, как к рабочему скоту. Всех гоняли на строительство нового лагеря для пленных и строительство оборонительных рубежей, разгрузку прибывающей для ремонта фашистской техники».
Здесь подросткам пришлось увидеть первую смерть пленных. Кормили плохо, той же похлебкой. Пленные умирали десятками. Но фронт продвигался стремительно. В конце зимы подогнали к лагерю большие машины, и началась погрузка узников по 30 человек в машину, потом повезли в Германию. Опять несколько голодных дней скитаний.
«Вскоре нас высадили, но не в Германии, а в Италии. Здесь мы строили новые лагеря, и сами в них жили. Охрана была немецкая. При сопровождении на работы несколько раз сбегал с разными группами по три – четыре таких же подростков. В этот же день нас ловили. Мы ведь не знали местного языка и местности, вот нас и ловили, как котят, а фашисты секли плетками. Но мы опять сбегали.
Сколько это продолжалось, уже и не помню, – говорит Анатолий
Тимофеевич. – Вскоре нас опять переправили южнее, в другой лагерь, где
опять строили оборонительные рубежи и дороги. Бывало, выкопаем глубокую яму несколько метров, немцы привезут готовый металлический
бункер с выводными вентиляционными трубами, спустят в эту яму, а
мы закапываем бункер сверху. Потом отправили в следующий лагерь, где
нас гоняли на строительство дорог. Вот здесь, в этом лагере, и предложил нам один пожилой итальянец, работающий с нами, совершить побег. И мы решились, так как он обещал нас вывести к итальянским партизанам. Мои сверстники-земляки отказались бежать, боясь быть пойманными и расстрелянными, а я решился. Вот мы, пять человек: пожилой итальянец, немец средних лет, и нас трое подростков из Украины и России, несколько дней бродили по горам, и наконец, добрались до партизан. Среди них были люди разных национальностей: и украинцы, и армяне, изо всех уголков Советского Союза и других стран.
Было много бывших военнопленных, беженцев из лагерей. Нам, подросткам, дали немецкие винтовки, а более взрослым автоматы и пулеметы. Здесь, среди партизан Италии я провел все время с конца 1943 года до освобождения итальянской территории американскими войсками. Сильно крупных операция я не помню, но раз 6-7 освобождали военнопленных из лагерей, делая набеги на небольшие лагеря. Один раз штурм был неудачным, немцы успели вывезти всех узников.
Чаще всего мы устраивали засады на дорогах, делали подкопы для
закладки зарядов. В отряде были итальянские партизаны, а им родственники сообщали, где и когда пойдут немецкие автоколонны. Сначала кто-то подрывал первые и последние машины, а мы потом забрасывали гранатами и расстреливали немецких солдат.
Немецкий фронт откатывался к западу, и партизаны шли за ними, продолжая свою диверсионную деятельность. Немецкие солдаты останавливались на постой или ночлег, а мы подрывали эти дома.
После освобождения Италии поступил приказ о сдаче оружия американским военным, и с гор начали спускаться партизанские отряды.
Шли тысячи участников сопротивления фашизму. Среди них украинцы,
русские, белорусы, армяне, немцы, итальянцы...
Много партизан было уроженцев Урала, Сибири и Кавказа. В прибрежном итальянском городе Палермо, где мы сдавали свое оружие и получили документы, нас ежедневно, три раза в день, кормили из полевой американской кухни. Здесь я впервые попробовал настоящие макароны.
Через неделю подогнали машины и нас отправили в город Модена. Здесь мы жили по 20-30 человек в двухэтажных домах. Вскоре нас,
бывших партизан, зачислили в комендантскую роту, и мы совместно с
американскими солдатами были отправлены на охрану советского лагеря переселенцев «Модена».
Вокруг лагеря был выкопан ров шириной в 10 м, который заполнялся водой. На территории фильтрационного лагеря были и мужчины и женщины, как бы два лагеря, отгороженные между собой. Из этих лагерей отправляли на проверку, а прошедших проверку развозили по разным направлениям. Мы, два человека, по одному с каждой стороны, дежурили вокруг лагерей. Мне досталось дежурить с американцем русского происхождения. Он все звал меня жить к себе в Америку. Но я мечтал попасть домой.
Некоторые освобожденные из концлагерей оставались в Италии или уезжали в другие страны, боясь заключения в Гулаге. Даже по пути следования к освобожденной советской территории меняли свое решение, и отдав свой паек и сигареты, уходили обратно на американскую территорию. Но я не верил в их рассказы, и все время ждал отправки на Родину, в Россию, на Дон.
Летом 1945 года нас собрали, и посадив в машины, отправили в сторону Австрии на территорию, освобожденную Красной Армией. Машины с прибывающими останавливались у моста, и все по одному с ручной кладью проходили через КПП на советскую сторону. Здесь нас подвергли проверке работники НКВД.
Но что странно, здесь попадались явные ненавистники всех прибывших из американской зоны освобождения. Рядовой состав и младшие командиры были явно новобранцами. Один из сержантов, проверяющий вещи и документы, просто рвал все документы и раздавал зуботычины, обзывая всех матом и явно провоцируя инцидент, чтобы можно было ни за что просто застрелить неизвестного ему человека. Но хорошо, что вскоре пришёл пожилой подполковник, видимо, старый вояка, начальник сборного пункта, и выпроводил этого олуха.
В одну из ночей нас подняли и объявили об отправке на границу с
Японией, предупредив, что там идет война, и через день утром будет
отправка. До этого нас в течение месяца обучали строевой подготовке
и военному делу.
Здесь я встретил своего бывшего бригадира колхоза дядю Гришу, его так называли все подростки, а позднее, когда служил командиром отделения, встретил завсклада дядю Гришу Авилова. Немного вспомнив прошлое, они мне рассказали о гибели отца. Мы договорились встретиться
вечером. Ночью и утром нас никто не поднял для отправки в Японию. А
проснувшись, мы увидели длинную надпись: «Победа над милитаристской Японией!» Я с радостной новостью отправился в здание, где содержались бывшие советские военнопленные, где проживал и дядя Гриша.
Обнаружив пустые комнаты, я нашел караульного, который объяснил,
что всех ночью вывезли на Колыму.
Через несколько дней я прошёл комиссию и проверки и меня, как механизатора, отправили на Сталинградский тракторный завод. Вместе со
всеми, направляющимися на Родину, я сел в вагон, и мы поехали в сторону
своей страны. Кто-то мечтал встретиться с семьей, кто-то мечтал
о стройке и восстановлении тракторного завода, но все мечты оборвались на одной из ночных станций, когда поступила команда: «Вылезай!»
Все мы оказались на шахтах, где уголь добывался вручную, «зубками»…
Кто строил, кто добывал, но не на тракторном заводе в городе-герое
Сталинграде, а на угольной шахте!
Через два года по стоянию здоровья я уехал на родную донскую землю в станицу, и устроился на работу в родной колхоз».
Болезненный след угольной пыли догнал своего «узника» через несколько лет, лишив его части легкого.
После отсидки в Гулаге, через 10 лет вернулись в родную станицу
Подгоренскую бывшие военнопленные советские солдаты: два Григория,
бригадир Сергеев и завскладом Авилов. Только вот отец Анатолия, Тимофей Михайлович, так и остался пропавшим без вести.
Как потом рассказали Анатолию сослуживцы отца, Тимофей Михайлович Жеребятьев попал в плен. При приближении фронта к концлагерю пленных группами сажали на баржи. Баржи буксирами выводили на фарватер реки, а немецкие асы тренировались в меткости, сбрасывая бомбы на живую мишень…
Позднее Анатолий Тимофеевич переехал ближе к Дону, в город
Константиновск. Но за свою жизнь он так и не встретил своих земляков-
подростков, отказавшихся бежать с ним к партизанам.
А может оно и лучше, что они погибли в плену, не испытав позора и унижения на Родине. Ведь Анатолий Тимофеевич Жеребятьев, имея на руках подтверждающие документы, как участник итальянского партизанского движения, лишившийся части одного лёгкого, так и остался ни признанной юной жертвой фашистского насилия, ни участником партизанского сопротивления, ни ветераном той жестокой войны...
Ещё с первых дней июля 1942-го, когда немец вступил на донскую землю, Николай испытал неприязнь к неизвестному врагу. Через хутора и станицы, по направлению к речным переправам Дона и Северского Донца шли смешанные вереницы: в
выцветших и мокрых от пота гимнастёрках, отступающие, измотанные в боях бойцы и беженцы – с чемоданами, узлами, корзинками.
Рядом с ними по пыльным дорогам тянулись вереницы повозок, состоящие, в основном, из женщин и детей, которые с каждым днём увеличивались. Превращаясь в людские колонны, они подходили к Дону. В ожидании многочасовой очереди на переправе люди большей частью располагались в садах, боясь вражеской авиации, о которой ещё только шёл разговор.
Собирающиеся у реки раненые бойцы и беженцы вели разговоры о жестоких боях, потерях своих друзей и близких, из чего местным жителям можно было сделать выводы о приближающейся угрозе.
Полевые госпитали, временно расположившиеся в станице, были переполнены раненными бойцами, часть из которых умирали, и их ежедневно хоронили на станичном кладбище или прямо на берегу Дона.
Всё это Николай видел, когда приезжал в станицу к тетке. Конечно, у Николая, как и у многих подростков, было своё твёрдое мнение, что немец не дойдёт до Дона и вот-вот будет разбит. Но с каждым днём его твердое мнение расшатывалось под напором собственных вопросов: «Почему с каждым днём увеличиваются потоки беженцев и отступающих? Где наши пушки и танки, которых он до сих пор не видел?»
Проходя мимо повозок с раненными бойцами, он слышал разговоры о фашистах, вооруженных автоматами. А красноармейцы-то отступали с винтовками!
Добираясь домой в хутор с учетчиком Николаем Трофимовичем или бригадиром полеводческой бригады Антоном Филипповичем, он задавал им вопросы: «Почему наша Красная Армия не может разбить злостного врага? И почему так быстро к Дону
продвигается фронт?»
К середине июля потоки беженцев и отступающих бойцов вперемешку со стадами и табунами животных увеличились до такой степени, что въехать в станицу стало просто невозможно. На проселочных дорогах стали появляться полуторки и ЗИСы, груженные военным и гражданским имуществом, поднимающие столбы пыли под палящим летним солнцем и спешащие к станичной переправе. Все эти потоки, идущие сверху вдоль Донца и от станицы Николаевской, смешивались у Константиновской, превращаясь в столпотворение.
На станичной переправе пытался навести порядок комендантский взвод. У переправы стоял гул машин, слышались крики людей, плачь детей, ржание, блеяние
и мычание животных. Часть повозок были брошены, некоторые животные ходили в толкотне людской массы в поисках своего стада. Вдоль набережной стояли десятки груженых машин, гужевики с орудиями.
В этот день Николай не задержался в Константиновской надолго. Из хутора на фронт уходили его старшие товарищи Михаил и Антон, и он спешил с ними проститься, но по приезду в хутор уже не застал своих земляков, их ещё утром отправили с первой
подводой через Донец на Шахты...
Сначала появились немецкие воздушные разведчики, через несколько часов бомбардировщики, а ещё через два дня послышалась канонада приближающихся боёв.
Первых немцев Николай со своими друзьями увидели с кургана, находящегося недалеко от хутора. С десяток мотоциклов, легковая машина и бронетранспортеры направлялись к разбитой переправе на Донце. В этот же день оккупанты начали хозяйничать в хуторе.
К моменту оккупации в хуторе осталось несколько мужиков: двое из тех, кто вернулся после переправы колхозного скота и техники за Дон или Донец, два инвалида, вернувшиеся с фронта, и несколько не призванных на фронт по состоянию здоровья,
да с десяток 14–16 летних подростков, а, в основном, женщины, старики, да дети.
Антон Филиппович остался возглавлять полеводческую бригаду, как и при советской власти, только не колхоза, а общины, так называли немцы, хотя местные все же употребляли слово «колхоз».
Николай иногда выполнял поручения Антона Филипповича, отвозил сводки в комендатуру, а по дороге передавал и другие «сводки». Антон Филиппович ещё перед оккупацией заприметил шустрого и принципиального хуторского подростка и часто заводил с ним разговор о войне и об отношении молодёжи к оккупантам. Но, кроме Николая, он так и не подобрал ребят для выполнения своих поручений. Слишком быстро враг пришел на донскую землю, и ему, оставленному для организации подпольной
работы, просто не хватило времени.
Его помощник, Николай Трофимович, ушедший с эвакуированным скотом, так и не вернулся. Теперь сорокалетнему Антону приходилось налаживать связь с остальными подпольщиками через комсомольца Николая.
Оккупация для Николая прошла, как школа выживания в чужой среде. В силу своего вспыльчивого характера он неоднократно предлагал Филипповичу подорвать найденными осенью у переправы противотанковыми гранатами немецкий броневик или
немецкую автомашину – радиостанцию, прибывшую перед фашистским Рождеством. Его молодая горячая душа не могла примириться с тихой подпольной работой, заключавшейся в передаче «сводок» в станицу, он мечтал о серьёзной борьбе с фашистами. Но Филиппович поручал ему только отвозить очередные «сводки» в станицу и один раз привезти несколько листовок. Лишь однажды ему довелось сделать настоящую, как он считал, боевую работу.
В конце июля, направляясь на повозке за сводками в бригаду, он заметил в балке, поросшей тёрном, движение. «Наверно, чья-то корова заблудилась», – подумал Николай, и, остановив лошадь, пошел к балке. Но подойдя ближе, увидел красноармейца с пистолетом в руке, в изорванной гимнастерке. Его измученное и давно не бритое лицо говорило о том, как долго он скитается без пищи и отдыха.
– Парень, ты местный? – хриплым голосом спросил солдат.
– Да, – ответил Николай.
– Сегодня в хуторе нет, а в станице полно. И в соседнем хуторе квартируют, – ответил подросток.
– К переправе выведешь нас? – спросил боец.
– Нет переправы, дядя, разбомбили, а немцы пока не сделали. А к реке могу вывести, – сказал Николай.
– Нет, нам без лодки не выбраться. Со мной ещё раненый, мой дружок, – ответил боец и поник. Потом присел на корточки и спросил:
– А сможешь привезти чего-нибудь поесть, воды и гражданскую одежду?
– Смогу, только вы спрячьтесь, а когда я подъеду, буду петь песню, вы и выйдете из балки, – предложил Николай.
– Хорошо, только еще бы бинтов и спирта, хотя и самогон подойдет, – сказал солдат и пояснил: – Для обработки раны.
– Я мигом! – сказал Николай и, посмотрев по сторонам, побежал к бригадирской двуколке.
Через два часа, вместе с Филипповичем они выехали на повозке в поле за сеном, взяв с собою вилы и собранный наскоро обед, не забыв взять и бутыль самогона.
Подъехав к балке, Николай запел, но боец показался не сразу – видимо, его насторожило присутствие взрослого человека. Потом, все же не выходя из терна, он спросил:
– А с кем это ты, хлопчик, приехал?
– Это наш бригадир, мой старший товарищ, ему можно доверять, – ответил Николай.
– Тогда пусть спускается с корзинкой в балку, а ты постой у телеги, нам с ним погутарить надо, – сказал боец.
После недолгой беседы Филиппович велел подогнать повозку с сеном поближе к балке. Он и боец вытащили совсем обессилившего молодого лейтенанта с перебинтованной выше колена ногой, и, уложив в телегу, закидали его сеном. Рядом, уже в гражданской одежде, прилег и солдат, зарываясь в сено.
Этих двух воинов, красноармейца-украинца, тридцатилетнего Миколу и ленинградца, молодого офицера-артиллериста, и спасли Николай с Филипповичем, пряча потом их в погребе у Анастасии Андреевны, двоюродной сестры местного полицая.
Перед Новым годом Филиппович узнал от местного полицая о наборе молодежи для отправки в Германию и поручил Николаю отвезти документы в станицу и задержаться у тетки на недельку. Возвращаясь после праздника в хутор, Николай встретил
на дороге около десятка небритых, истощенных румынских солдат, они просили чего-нибудь поесть и говорили: «Гитлер капут!»
«Значит, фронт рядом и пора действовать», – подумал Николай.
Приехав в хутор, он и обратился с таким предложением к Антону Филипповичу.
«Пора, но не сейчас», – сказал бригадир, и добавил: «Фронт ещё далеко, и мы не можем рисковать людьми. Но кое-что мы сделаем...»
Он достал пачку листовок и предложил найти нескольких надёжных и смелых ребят, чтобы разнести листовки по ближним хуторам. Николай, выполняя поручение Филипповича, отправился в соседний хутор, где встретил по пути немецкий броневик и
двух немецких связистов, соединяющих повреждённую линию связи. Заметив это место, на обратном пути он перерезал связку проводов и к вечеру вернулся домой другой дорогой.
Возбужденный от радости, он не спал всю ночь, а утром поспешил доложить бригадиру о выполнении поручения и диверсии, за которую получил выговор от Филипповича. Потом бригадир, улыбнувшись, добавил: «Ну, диверсант, больше ничего не делать без моего разрешения!»
Уже неделю как по ночам были видны всполохи приближающегося фронта: то в стороне Трофимова зарево осветит зимний небосвод, то в стороне Николаевской. А на спуске к реке эхо доносило раскаты боя, и временами казалось, что вот-вот из-за дальнего поворота русла появится наша пехота. Но на утро всё оставалось по-прежнему. Лишь немец стал раздражительный и всё больше смотрел на восток, а драпал на запад. Румыны вообще шли завшивленными колоннами, часами просили подаяние во дворах, воровали вещи и последнюю птицу, смалили её на кострах и съедали полусырой. Последнее, что удалось сделать Николаю со своими ребятами перед приходом нашей разведки, это расклеить листовки и порвать в очередной раз линию связи уже за хутором.
Разведчики зашли в селение ночью – в белых халатах, с автоматами, в зимней одежде. Об этом утром Николаю рассказывали местные жители. А через два дня появилась и долгожданная пехота, артиллерия, но без машин и танков.
Когда начался бой за родной хутор, Николай опять был в станице со «сводками» бригадира и документами для комендатуры. Только в комендатуре его документы никто не стал смотреть, там творился хаос. На востоке, севере и юге от станицы гремели бои.
А вот «сводки» на квартире приняли, сказав: «Завтра-послезавтра наши будут в станице». Повозку и лошадь забрали отступающие немцы, и Николаю пришлось остаться у тётки.
После освобождения станицы и проверки особистами Филипповича, бригадир предложил Николаю с другими ребятами поехать на учебу в диверсионную школу.
После месячного обучения Николай трижды пересекал линию фронта с группой таких же подростков-земляков с Дона. И каждый раз возвращался, успешно выполнив задание. Теперь он был настоящий разведчик-диверсант, мстивший врагу за поруганную Донщину.
В очередной раз Николая со своими земляками, бывшими подпольщиками и партизанами, теперь опытными диверсантами, забросили в тыл врага на территорию соседней Украины, туда, откуда родом был спасенный донскими жителями красноармеец Микола. Надо было восстановить связь с местным подпольем и партизанской группой. Ребята расселились у местных жителей, связались с партизанской группой, но не знали, что в числе подпольщиков есть предатель, и на явке их ждёт засада.
Их группа была ликвидирована за три дня: кто-то успел уйти от погони, кто-то
пропал без вести, несколько человек после пыток расстреляли гестаповцы. Диверсант Николай был схвачен на явке и после пыток повешен.
Место захоронения казнённых подпольщиков по сей день остаётся неизвестным для их родственников, документы в секретных архивах хранят 77 летнюю тайну. (По воспоминаниям родственников погибших диверсантов).
В отдаленной сибирской деревушке за столом сидела пожилая женщина, из-под платка, покрывавшего голову, выпала прядь седых волос. Старая учительница просматривала фронтовые письма и открытки.
Не одно поколение мальчишек и девчонок выпустила из школы Прасковья Никитична. Воспитала не один десяток славных сынов и дочерей родного Отечества, а вот своих внуков увидеть ей так и не удалось, война оборвала жизни всех её детей.
Тихими зимними вечерами пожилая сельская учительница часто перечитывала письма с фронта, присланные бывшими учениками, их родителями, письма своих родных, сгинувших в пламене войны. Она медленно перечитывала эти карандашные строки. Четко читались ровные строчки автора, чаще наспех написанные каракули трудно было разобрать, но она знала почерк своего ученика и понимала, о чём спешил рассказать ей тот или иной автор письма. Каждый раз её волнение передавалось мелкой дрожью на руки, раскрывающие очередной треугольник, а по щекам текли горькие материнские слёзы, падали на строчки военных лет.
Вот и сегодня она нежно и бережно перебирала письма родных, присланные ей с фронтов Великой Отечественной войны. От погибшего в 1941-м под Москвой супруга Антипа Ивановича, сгинувшего в пучине Черного моря в 1942 году брата Андрея, умершего в госпитале под Ростовом старшего сына Ивана, замученной фашистами на Украине дочки-партизанки Софьи, среднего сына Дмитрия, сгоревшего в танке на Курской дуге и пропавшего младшенького сыночка Алёшеньки.
Поседевшая и осунувшаяся мать всматривалась в знакомый почерк своего младшего сына Алёши. В сенях тихонько скрипнула половица и со скрипом открылась дверь в комнату, по полу потянуло вечерним морозным воздухом. Тихий порыв ветра прошелестел пожелтевшими от времени листками военных лет и ласково тронул седую прядь материнских волос.
«Опять зима разгулялась» - посмотрев в окно, произнесла Прасковья Никитична и закрыла двери. Но не успела хозяйка дома присесть на лавку, стоявшую у стола, как несколько писем упали на пол.
«А может это посланник тех военных лет о чем-то хотел сказать ей, матери, потерявших троих сыновей и дочь?» - поднимая письма, подумала Прасковья Никитична.
За окном опят завыло, загудело, и тихий ветерок коснулся её мокрой от слёз морщинистой щеки. Дуновение ветерка прошло по избе и колыхнуло пламя одинокой свечи, стоявшей на краю стола. Прасковья Никитична осмотрела комнату, ей показалось, что кто-то прошёл за её спиной и остановился в углу, где весела старая икона и коптила лампадка.
Мерцание свечи выхватило лицо стоящего у иконы человека. Прасковья Никитична вскрикнула. Закрыв рот руками, она стояла в оцепенении. Это был Алёша…
«Мама» - послышалось ей до боли в сердце знакомый голос. «Мама» - снова позвал голос из затемнённого угла избы.
Трясущимися руками старушка медленно потянулась к углу. Казалось, что Алеша стоит в какой-то дымке, как в дыму пожарища военных лет и тихо завет «Мама, мама». Легкая тень скользнула по его лицу, и на правой щеке ясно высветился багровый шрам.
Вот отблеск свечи выхватил знакомые серые глаза, осунувшееся, уже не молодое лицо, покрытое мелкой щетиной и нежную улыбку сына.
«Но почему у него седые волосы и этот шрам на щеке?» - подумала Прасковья Никитична. И тут же сообразила: «Ах да. Конечно, он же был на войне, и очевидно был ранен, вот и не писал так долго и не мог приехать».
«Алёшенька, сынок!» - прошептала она сухими губами и опять протянула руки, в ожидании, что сейчас сынок броситься ей в объятия.
Но в ответ лишь колыхнулся язычок пламени догорающей свечи, отсвечиваясь на лике старой иконы, висевшей в углу избы, и морозный сибирский ветер прогудел за окном.
«Сынок!» - взволновано повторили сухие материнские губы, и очередная горькая слеза прокатилась по морщинистой щеке женщины.
«Сынок, Алешенька! Милый мой мальчик!» - повторила Прасковья Никитична.
«Где ты мой родненький? Кровинушка моя, что с тобой?» - задавала она вопрос за вопросом. С одной стороны, она понимала, что это видение, а с другой стороны, она отчётливо слышала его голос, зовущий её, маму, и видела его, своего Алешу. Ведь это он, стоит и улыбается ей. Да и вот же на его гимнастерки отсвечивается та медаль «За отвагу», о которой он писал в сентябре 1943 года: «Получил за январские бои на Дону».
На пол падали материнские слёзы: «Боже мой, а как он постарел, совсем как лунь».
Сибирский ветер с ещё большей силой завыл за окном, и со стола опять упало несколько фронтовых писем. Пламя свечи заметалось в разные стороны, словно в непонятном плясе, выхватывая образ солдата, стоящего в углу старой бревенчатой избы.
Только и успела подумать старушка: «Почему он стоит и не подходит к матери, не говорит больше ни слова?», как ветер за окном загудел с новой силой, и, сорвав старый истёртый крючок-запор с двери, распахнул её в сени. Пламя свечи заметалось и стало угасать.
«Сынок! Алёшенька!» - прокричала Прасковья Никитична и кинулась к сыну. Но лишь пустота ответила ей. С горьким рыданием старушка подошла к иконе с мольбой о помощи, и, упав на колени, медленно сползла по стене на пол. На иконе были видны капли влаги. Возможно, это было испарение от резкого перепада температуры, а возможно, лик тоже плакал вместе с хозяйкой дома…
Утром, с опухшими от слёз глазами, Прасковья Никитична вышла во двор разгребать январские сугробы. Сухо скрипнул и покосился старый деревянный почтовой ящик.
«Всё приходит в негодность. Я старая, и всё стало старым» - пробормотала старушка и стала поправлять ящик. Из-за задней стенки ящика выпал почерневший конверт-треугольник, словно опалённый войной с разводами от весенних и осенних дождей.
«Скоро 25 лет как нет войны, наверное, школьникам поручили носить письма вдовам» - подумала старушка. Раскрыв аккуратно сложенный треугольник, надев очки, она стала читать сухие строчки письма: «Ваш сын, командир стрелкового взвода лейтенант Алексей Антипович, 1923 года рождения, выполняя боевое задание по уничтожению группировки противника, погиб смертью храбрых 9 мая 1945 года ….».
Старушка упала на колени: «Алёшенька! Алёшенька! Сынок!» - закричала поседевшая мать. Прижимая письмо к груди, запричитала: «Так вот зачем приходил ты ко мне, Алёшенька, сыночек мой. Сказать маме, чтобы не ждала больше родненького…» И горько заплакала…
– Позволите ли прикоснуться
К истории Вашей любви? –
Спросил я у старой вдовы.
И тихо она разрешила:
– Возьмите, они не мои...
Читаю я письма чужие
О лирике нежной любви...
Пригладила кудри седые
Вдова:
– Это письма сестры.
В них столько любви и страданий!
– Разлукой война им была...
Вдова:
– А вот письма от Ани, –
Она его годы ждала...
Случалось, письмо пропадало, –
Война забрала себе, –
И он всё страдает по Ане
В тылу, и в окопе – везде...
Он пишет, что скоро вернётся,
И что, мол, тогда заживём!
А ей его образ всё снится,
Она всё тоскует о нём...
О, сколько заботы и ласки
Я вычитал в «письмах войны»!
– С пробитой нашли его каской,
А Аню – замерзшей в степи...
В. Градобоев. 2019 г.
